Проходчики. Всем смертям назло...

— На пять-бис загорелась лента транспортера, — медленно заговорил Гончаров. — Моторист, пацан девятнадцати лет, школу только окончил, испугался и убежал. Стоило ему встать, нажать кнопку и пригоршней воды погасить огонь… без малейшего риска для себя. Четверо шахтеров вернулись бы в тот день к своим семьям. А они не вернулись. Потому что тот, один, сбежал.

— Не может быть, — со страхом проговорил Сергей. — Как же он жить-то будет?

— А как живут предатели?

— Хватит об этом, — предложил Николай. — Рафик вон прячет превосходнейшее шампанское. Отметим, что ли, успех твоих крестников? Тебе можно, Сереж?

— Если б покрепче чего-нибудь…

— Коньяку хочешь? Я мигом!

— Нет, Коля, я пошутил. От крепкого я плакать стану.

— Не дури, Сережка. Все страшное позади. Скоро домой. Там тебе такую квартиру отгрохали!

— Ребята, я не вернусь на шахту.

— Как?.. Ты что, Сережа?.. Ты понимаешь, что говоришь?!

— К сожалению, слишком ясно.

— Нет, Рафик, ты послушай, что он надумал! Ты это сам или кто подсказал? Не пущу! — Николай вскочил со стула, расставил перед Сергеем руки, словно тот сейчас же, сию минуту, собрался бежать куда-то. Потом, сел, притих на минуту, удивленными глазами уставился на Сергея. — Сережа, я ничего не понимаю. Ты обиделся? Тут же твои друзья, твоя шахта. Понимаешь — твоя! За нее, за нас ты… — Гончаров снова вскочил, потряс руками, — кровь свою отдал, вот эти… чтоб жила она, мы жили! Нет, ты пошутил. Ну, скажи — пошутил?

Сергей молчал.

— Рафик, что ты сидишь как истукан! Скажи ему что-нибудь!

— Не надо кричать, Коля. Мне не до шуток. На шахту я не вернусь.

— Может, ты скажешь почему? — тихо спросил Рафик.

— Наверное, я не прав. Не знаю… Можете осуждать меня. А как мне жить, когда загудит шахтная сирена и вы пойдете на смену? Куда я спрячу свое сердце?..

— Чудак ты, Сережка! — улыбнулся Николай. — Не останешься без дела. Найдем… Поможем.

— Вот именно, — найдете, поможете… И в ущерб своим делам будете нянчиться со мной. Вы сильные, но и в ваших глазах я вижу иногда жалость. Даже сейчас, после всего, что я сказал, никто не вскочил и не надавал мне по морде… И право на пощечину себе я должен буду вновь отвоевывать. Сам! Всей жизнью. Чтоб как равного… сплеча…

Мамедов встал, прошелся по палате.

— Ты жесток к себе, Сережка.

— У меня было время обдумать свое решение. Я простился с шахтой. Поверьте — рвать сердце нелегко, но… на шахту я не вернусь.

А вскоре сентябрь закружил пожелтевшую листву по больничному двору. Зачастили унылые осенние дожди, и хмурое небо торопливо погнало вместе с тучами косяки перелетных птиц. Птицы летели на юг. Летели навстречу новой жизни. И было непонятно, почему в их криках слышалась неподдельная грусть и отчаянье.

Эти крики преследовали Сергея днем, будоражили по ночам сон. Он просыпался с тяжелыми думами и после долго не мог заснуть. Болели раны. Отчетливо, словно ничего не произошло, ощущались руки. Сергей сгибал пальцы, локти, кисти, чувствуя каждый сгиб, каждую складку кожи. Казалось, кончился длинный кошмарный сон, и сейчас он поднимет руки, проведет ими по лицу, сожмет колющие болью виски, пятерней расчешет волосы… Руки тянулись к голове и падали, невесомые, невидимые, опалив плечи огненной болью. Беззвучный, тягучий крик журавлиной стаи рвал тишину темной осенней ночи, невидимыми тисками давил готовое выпрыгнуть из груди сердце.

«Возьми себя в руки!» — властно шептал внутренний голос, и отчаяние отступало.

«Инвалид! — кричало оно строками пенсионной книжки. — Старушки со слезой на глазах будут смотреть тебе вслед».

«Не распускай нюни!» — кричал все тот же голос, от которого Сергей вздрагивал и менял направление своих мыслей.

27

Войдя в палату, Кузнецов нарочито бодрым голосом объявил:

— Ну вот, Сережа! Наступил час нашего расставания. Сегодня был консилиум. Учитывая твою просьбу, мы решили: можно выписываться домой. — Григорий Васильевич, не глядя на Сергея, прошелся по палате, подошел к окну и, не меняя позы, отчетливо добавил: — Я желаю вам всего самого наилучшего, мужества, любви, счастья. — Он резко повернулся от окна, поспешно подошел к Сергею, стиснул его плечи. — Будет трудно — пиши… пиши, Сережа. — И быстро вышел из палаты.

Моросил серый, холодный дождь, в пожелтевших деревьях метался осенний ветер, рвал листья и бросал их на тускло блестящий мокрый асфальт. Около больницы стояла толпа людей в синих больничных халатах, в наспех накинутых на плечи пальто и молча смотрела вслед двум удаляющимся человеческим фигурам.

Сергей шел сгорбившись, прихрамывая, наклонив вниз голову. Таня шла сбоку, маленькая, хрупкая, и все старалась заглянуть ему в лицо, словно хотела убедиться: он ли это, воскресший из мертвых, идет рядом с ней. Набежавший порыв ветра зло трепал пустые рукава его коричневого пальто.

Таня оглянулась назад, прощально помахала рукой. Сергей остановился и посмотрел на провожающих его людей. Таня, заметив навернувшиеся слезы, осторожно тронула его за плечо, и они ушли.

— Да-а-а… — задумчиво протянул кто-то в толпе провожающих. — Жизнь прожить — не поле перейти.

28