Проходчики. Всем смертям назло...

Вчера мы сидели всей семьей на лавочке в парке имени Горького. Мы любим этот старый, с огромными, в два обхвата, разлапистыми тополями парк и часто навещаем его. Расположен он в стороне от центра города, в замысловатой излучине обмелевшей реки Луганки, еще не совсем полонен асфальтовым панцирем, тенистый и зеленый. Шум листвы располагает к мыслям, и немногочисленные посетители не мешают этому.

Человек лет сорока двигался по направлению к нам какой-то вихляющей походкой, активно жестикулировал руками и громко говорил сам с собой.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Здравствуйте, — ответили мы.

Он качнулся из стороны в сторону и опустился на лавку рядом со мной.

— Титов? — спросил он.

— Титов, — ответил я.

— Пишете, значит… — Обросший щетиной мужчина еле ворочал языком, от него густо несло потом и перегаром. — Пенсию получаешь?

— Получаю.

— Хорошую?

— Хорошую.

— Сколько?

— Нам хватает.

— А все же?..

— Сто тридцать рублей.

— А я сто пятьдесят зарабатываю!

— Молодец!

— На выпивку хватает? — спросил он.

— На что?

— На выпивку?

— Не пью.

— Ну и дурак. Дай три рубля.

— Рита, иди покачайся с Танечкой на качелях. Это почему же, позвольте спросить? — вновь повернулся я к нему.

— Я бы на твоем месте пил да спал. Деньги платят, чего ж еще?

— Не знаю, кому на чьем месте лучше, кажется, каждый из нас так и останется на своем, но в пьянстве смысла не вижу.

— Ангел, значит?

— Нет, такой же, как и все.

— Все пьют! Все воруют! Все скандалят!

— Скорее не все, а те, кто окружает вас. Всех вы знать не можете.

— Ну чего ты хорохоришься, инвалид?! Все равно до нормальных людей не дотянешься! Судьба такая богом отпущена. Кому на костыле по базарам, а тебе вот… поесть, наверное, сам не сможешь! Пойдем выпьем, угости, пожалуйста.

— Дал бы я тебе в морду, да не хочется связываться. Ты же скорее меня с протянутой рукой пойдешь! И кончишь или под колесами, или под забором, или за решеткой, если вовремя не одумаешься и не перестанешь пить.

— Не воспитывай меня! Много вас, таких воспитателей! — он зло сплюнул и набычился. — Жена воспитывает. Завком воспитывает. Милиция воспитывает, и Петька… сопляк… тоже туда… Отец, не пей! А отчего я пью? Отчего? Грудь у меня болит. Может, я помру скоро? Но я же не ворую!

— Хуже! Ты жизнь и у жены, и у Петьки своего крадешь!

— А ты не крадешь? Не крадешь, да? Умник нашелся! Твоя-то житуха кончилась, а зачем ты у жены жизнь крадешь! Ребеночка произвел, а кто его приласкает, погладит, на руки возьмет? Тю-тю! Писатель! Ха-ха! Пару месяцев пошумят и забудут. А шумят оттого, что привыкли шуметь, надо шуметь. Жить без шума не можем! Потому как деньги на шуме зарабатывают, и больше ничего!

— Пошел вон отсюда! Быстро! — рядом стояла Рита и побледневшими губами гневно выкрикивала: — Пошел вон, алкоголик несчастный!..

Ночью был звездопад. Небо жгли на кривые ломти крутые дуги метеоритов, тонкий, поблекший осколок луны, как порезанный футбольный мяч, робко скользил к закату, будто боялся обжечься и хотел незаметным скрыться за горизонт от разгулявшейся стихии. Ночь аспидно темнела и закипала ядреными звездами. Мой полночный друг сверчок монотонно вел свою печальную песню без конца и начала, где-то нарождались и умирали целые миры, происходили трагедии, и ликовало счастье, и рядом, во сне, что-то беспокойно бормотала жена, и дочь, сладко причмокивая губами, пыталась расхохотаться. «Опять с новой работой загвоздка[5]. Думал, что Кудряшев будет жестковатым парнем, а он получается другим. Никак не слушается меня. Плохо дело».