Проходчики. Всем смертям назло...

Наш старый парк роняет желтый лист, и он, медленно кружась, мягким многослойным ковром устилает аллеи, тропинки, грустно ложится на непокрытую голову, погоны, автомат застывшему в вечном карауле над братской могилой каменному солдату. Парк молчалив и задумчив. Почти касаясь обнаженных верхушек сосен, шурша крыльями, медленно плывут грачи. Они молчат, и кажется, что птицы думают о чем-то грустном, безвозвратно ушедшем. Изнуренное от летнего зноя солнце, раскрасневшееся, как начищенный песком медный таз, еще пышет жаром, но уже не так яростно, как месяц назад, под ногами хрустит пожухлая трава, и в кустах у Луганки тонко и жалобно пищит синичка. В серебряных нитях паутины запуталась муха, отчаянно бьет крыльями и жужжит, рвется на волю. Сверху, наискосок, по блестящему хитросплетению к ней приближается паук. Легкий порыв ветра кружит в воздухе охапку листьев, опускает наземь, и они долго трепещут, блестя и переливаясь желтизной, будто выброшенная на берег стайка золотых рыбок. По тропинке, плавно покачивая бедрами, идет женщина, приседает на корточки и роется в листьях.

Вчера у меня был трудный день. Ранним утром приехали ребята из Лутугина и, что называется, принудительно, экспромтом вытащили из-за стола и увезли на шахту. Комсорг сидел в машине рядом со мной, полдороги молчал, а потом неохотно выдавил из себя:

— Парень во вторник… в Седьмой западной лаве в завал попал… Вот так… Насмерть… — Он хрустнул костяшками пальцев и опустил голову. — Только полгода назад женился. — Он опять помолчал, наверное, подыскивая слова, потом вздохнул: — Понимаете, выступить надо перед ребятами… Такое дело… Любили его в бригаде.

Уже не первый десяток раз приходилось мне выступать перед шахтерами и в просторных, многолюдных дворцах, и в тесных, прокуренных, и под открытым небом, и рядом с грохочущим копром, и в цехах механических мастерских, а теперь опять волнуюсь, как в тот памятный первый раз.

Ребята сидели притихшие и угрюмые. Они выносили его на руках — еще час назад крепкого, жизнерадостного весельчака — уже тихим, бездыханным, и кто-то из них бежал к его молодой жене и, кусая до крови губы, выталкивал из себя: «Валера погиб…» Потом слышал ее полный отчаяния и упрека судьбе крик и горький, неутешный плач старенькой, седой женщины — его мамы. Они прошли с тугими желваками у могилы друга, бросив по горсти сухой донецкой земли на его гроб, с думой о том, что погиб Валерка как солдат в бою, идя в первой шеренге атакующих. Ну что я мог сказать им?! Чем утешить?! Я стоял перед ними и ждал, будто не я должен был говорить что-то им, а они должны о чем-то рассказать мне. Потом на миг показалось, что их Валерка — это не их Валерка, а я сам, и что они — это не они, а мои друзья с моей шахты «Северной» — Коля Гончаров, Рафик Мамедов, Игорь Вологжанский, Кузьмич, Павел Петрович… И я начал свое выступление. Сейчас трудно восстановить те слова. Я говорил о жизни, о борьбе, о победах и поражениях, о мужестве, каждодневном человеческом мужестве, двигающем жизнь вперед. И вновь пришло чувство, что я маленькая, но неотделимая частица этих крепких парней, которые понимают каждое мое слово, каждую мысль. После встречи бригада пошла на смену. И я не смог удержать себя, пошел в шахту.

Высокий, тощий бригадир, с длинными, сильными руками, долго пыхтел, натягивая на меня шахтерскую робу, подобрал каску, подцепил коногонку, щелкнул выключателем и довольно улыбнулся.

— Ну как?

— Отлично!..

Мы прошли к стволу и сели. Клеть вздрогнула, лязгнула железом и ухнула вниз. Забытым за семь лет ощущением сдавило в ушах, подняло вверх сердце, заполнило тело невесомой легкостью. Гудит натянутый струной канат, дробью стучит капель по фибролитовой каске и холодными ручейками бежит за шею.

— Проведите по квершлагу и под лаву по откаточному штреку, — прошу ребят.

— По бремсбергу поднимемся на «козе», а там и второй горизонт, — кивает бригадир.

— Пласт как?

— Ноль восемь.

— Не проползу?

— Не стоит, почва неровная, кровля капает, трудно…

— А угол?

— Семнадцать градусов.

— У нас был двадцать три.

— По рештакам уголек пускали?

— Нет, эскаэром.

— Мы тут тоже… — отвечает бригадир.

— Переднее поле отрабатываете?

— Переднее.

— А откаточный на сколько лаву опережает?

— Метров на сто — сто пятьдесят.

— Забой в штреке трубами проветриваете?

— Трубами. Из пленки трубы сейчас. Намного легче прорезиненных. Но рвутся, проклятые, как капроновые чулки у жены. Ту, бывало, хоть и порвется, магистралью стянешь и валяй, а эту не стянешь, ползет, как мыльный пузырь, или как… — Бригадир хотел добавить более яркое сравнение, но постеснялся.

Несколько метров шли по штреку молча. Теперь настала очередь бригадира расспрашивать меня.

— Ну а как писательство, трудное дело?

— Да как сказать, работенка не пыльная, но нервная. Нервная… А вообще, братцы, иной раз психанешь и думаешь, лучше в шахте пару смен отдубасить, чем две-три странички путевых написать. И так слово повернешь и эдак, а оно, проклятое, не лезет. Бывает, и целую неделю над одной строчкой бьешься. Хочется же, чтоб и самому приятно было, и люди поняли.