Проходчики. Всем смертям назло...

Отшумели теплые дожди, отгремели летние грозы, отшуршал золотой листопад, и по утрам на пожухлых травах, под ногами хрустела серебристая изморозь. Скоро мороз скует верхнюю корку земли, блестящим зеркалом придавит рябь луж, припорошит снегом, подует ветер, зима вздохнет полной грудью и завоет снежной круговертью. Каким он был, уходящий 1967 год?

Иногда мне хочется ход своей жизни сравнить с движением грузовика по длинной, ухабистой дороге. Он то набирал скорость, то сбавлял ее, начинал буксовать, порой его мотор совсем глох, и казалось, что больше уже никакая сила не приведет его в движение. Но он оживал и начинал вновь медленно ползти вперед, преодолевая ухаб за ухабом, ревя из последних сил на подъемах.

В начале этого года грузовик выкатился на относительно ровную дорогу, ему врубили четвертую скорость, и он закружил в сплетении улиц, домов, городов, не зная отдыха и покоя.

Работа над новой повестью двигалась, было написано более половины задуманного, но все же темпы работы глубоко не удовлетворяли. Каждый день я ждал, что вот наконец-то поток читательских писем поутихнет, пропадет то угнетающее совесть состояние, оттого что теперь уже не только ответить всем своим корреспондентам не могу, но и прочесть все письма не в состоянии. Но почтовая сумка Тимофеевны, наоборот, тяжелела, и некогда развеселая фраза ее «усе тут» теперь звучала отрывисто и сухо. Женя ее вернулся из армии, отслужив положенный срок, и, кажется, был очень решительно настроен покончить со своей холостяцкой жизнью и незамедлительно жениться. У Тимофеевны же это вполне законное желание сына особого энтузиазма не вызывало.

Да, 1967 год проносился в каком-то ураганном темпе. Оглядываясь назад, к его началу, я вспоминал сотни встреч, выступлений, диспутов, конференций. Шахтерские нарядные, пионерские лагеря, цехи заводов и фабрик, школьные классы и студенческие аудитории, полевые станы и воинские казармы, залы клубов и Дворцов культуры Ворошиловграда и Донецка, Киева и Ленинграда, Москвы и Ульяновска, Харькова и Липецка, и лица — бесконечный ряд приветливых и печальных, задумчивых и веселых лиц людей.

Что несу я им? Может, никому не нужны эти встречи? Тогда зачем волнуюсь перед каждым выступлением, трясусь в поездах и самолетах вместе с Ритой, а главное, отнимаю время у работающих людей? Может, вовсе ни к чему все это?

Внимательно всматриваюсь в лица, стараюсь понять, о чем думают люди, слушая меня. Каждая аудитория имеет свой характер. Поэтому, даже рассказывая об одном и том же, совершенно невозможно повториться в словах, в чувствах, в интонации, и реакция зала бывает самой разной. Она то толкает на сокровенный разговор, то сдерживает до сухой скупости, и в этом не очень часто удается переломить ее. Да и вряд ли нужно ломать, и возможно ли это? О том, хорошо или плохо говорил с залом, чувствуешь потом, за кулисами, после выступления, когда, казалось бы, ни с того ни с сего начинаешь в душе ругать себя (Зачем все это? Нет, не могу я говорить с людьми! Это не моя профессия. Все! Конец! Больше не выйду на трибуну!) или чувствуешь, как по телу сладко растекается удовлетворение: недаром шел, ехал, волновался… им это нужно, они понимали меня.

А бывают аудитории, которые понимают тебя без слов, с первого взгляда, и, поняв, принимают, и ты сразу же сливаешься с ней, делаешься ее неотделимой частью, где уже твоя боль — ее боль, их улыбки — твоя радость и их увесистые, нестройные рукоплескания — твое счастье. Это рабочие аудитории.

Ярким летним днем этого года Тарас Михайлович Рыбас, ответственный секретарь Ворошиловградской областной писательской организации, мой добрый старший друг и неизменный первый редактор моих немногочисленных произведений, Ангелина Капитоновна Захарова, артистка областной филармонии, лауреат республиканского конкурса чтецов, Рита и я прибыли в Киев по приглашению республиканского бюро по пропаганде художественной литературы, на встречи с трудящимися города-героя.

Над Бориспольским аэропортом висело прозрачное, ясное небо. Было душно. Так душно, что казалось, будто самолеты, то и дело совершающие посадку, возили жар с самого солнца. Густой, горячий воздух струился над накаленной бетонкой, знойной рекой тек из сопл рычащих турбин. Аэропорт приливал и отливал людскими потоками, спешил, волновался, жил своим беспокойным привычным ритмом.

Нас встретил представитель бюро Федор Иванович Моргун; как потом оказалось, добрейшей души человек, с застенчивой улыбкой и живыми, темными глазами. Он заметил нас издалека (с Тарасом Михайловичем Федор Иванович давно знаком) и отчаянно замахал руками, пытаясь не то остановить нас, не то повернуть назад, к самолету. Мы действительно остановились и недоуменно переглянулись.

— Федор Иванович что-то придумал, — без всякого энтузиазма сказал Тарас Михайлович и, покрякивая, полез в карман за сигаретами. — А-а-а, — вдруг протянул он, — все ясно! — и коротко рассмеялся. — Вот смотрите, братцы-кролики! Сейчас нас повернут к ероплану, выстроят у трапа и станут фотографировать.