Проходчики. Всем смертям назло...

На шахте узнали, что я лечащий врач Сергея, сбежались всей сменой. Обещали в воскресенье приехать во главе с начальником шахты. Старичок один все сокрушался: и как же вы там до того допустили, что наш Сергунька — и вдруг скис? Жизнь-то, она, дедунь, когда мачехой повернется, бьет без пощады. Не дать себя захлестать окончательно — вот ведь в чем соль. А в такой беде это очень трудно сделать. Я верю в Сергея! Не знаю почему, но верю! Пройдет эта хандра!

27 мая. Таня упала у постели Сергея и потеряла сознание. Нервное истощение… Хотя бы ее ты пожалел, Сергей. Уложили в постель, она десять минут полежала — и опять к нему.

— Таня, — говорю ей, — отдохни немного.

— Какой тут отдых — умереть ведь может!

И такая боль в словах… Рыдает все в ней, а она виду не подает, улыбается. Правду говорят: большое горе рождает большое мужество. Только не каждый способен на это. А ей всего-то двадцатый год…

30 мая. Сдержали слово шахтеры. Человек двадцать приехало. Пришлось нарушить больничные порядки — разрешил войти в палату сразу всем и без халатов. Нагорит мне завтра от шефа за самоуправство! А Сергей повеселел. Пускать бы посетителей по одному-два человека — утомительно для всех и совсем не тот эффект. А тут он как снова окунулся в свою среду, хоть на час забыл о себе, слушая их. Я-то в горном деле мало что смыслю. Какой-то там квершлаг сбили, и все искренне смеялись над тем, как по бремсбергу (запомнил звучное слово) «орла пустили», а перепуганные плитовые залезли в вагонетки с мультяжкой (очевидно, жидкость такая). Сергей обрадовался, когда сообщили, что «штаб ворочает делами на всю катушку».

Не помню я что-то, чтобы в одиннадцатой палате когда-либо было так шумно и весело.

А вышли ребята из палаты, сразу смолкли и как по команде полезли в карманы за папиросами.

17

После вечернего обхода Сергей неожиданно спросил:

— Скажите, Егорыч, у человека есть судьба?

Егорыч внимательно посмотрел на него.

— Как тебе сказать… Я не поп и не философ, но, по моему то есть разумению, у каждого человека должна быть судьба. Своя. Единственная. Понимаешь? Есть вещи, которые существуют независимо от воли или устремлений человека, но в конечном счете они все равно не могут повернуть судьбу по-своему, бросить ее, как часто говорят, на произвол. Если, конечно, сам человек не откажется от борьбы.

— Да я не об этом… — недовольно поморщился Сергей.

— Об этом, не об этом, Сереженька, а собака как раз тут и зарыта. Если не принимать в расчет религиозную мистику, то словами «человек — хозяин своей судьбы» все сказано. Никто не говорит, что это легко. Трудно… и очень. Но если опуститься, потерять веру в жизнь — еще трудней.

Сергей не ответил. Егорыч понимал, что он мучительно искал ответ на вопрос о судьбе, далеко не праздный и не отвлеченный для него. «Судьба — индейка», «судьба — черная мачеха» — все это старое и древнее, что употребляли люди, когда попадали в тяжелое положение, не подходило к Сергею. Он не роптал на свою судьбу. Он страдал. Страдал, как может страдать человек, лишенный способности все делать так, как он делал прежде. Возможно, спрашивая о судьбе, Сергей старался повеселее взглянуть на свое будущее, будущее человека, который хоть что-то сможет делать, чтобы не уйти из жизни и служить людям. Ведь он оказался таким, служа им, ограждая их от несчастья и гибели.

— Верить надо, сынок, — сказал Егорыч и замолчал.

Он нарочно замолчал, ожидая, что Сергей заговорит. Ведь это уже было неплохо — Сергей заговорил! Столько дней молчал и вдруг заговорил.

— Я не привык, чтобы за мной так… Даже кусок хлеба в рот и то… без помощи не обойдешься.

— А ты не торопись казнить себя. Люди все поймут. Люди… они хорошие.

— Да я нехорош…

В палате держалась тишина. Никто не решался помешать начавшемуся разговору, словно это был разговор о самом наиважнейшем в жизни, чего никто никогда не знал.

— Ты не обижайся, Сережа, на старика, — продолжал Егорыч. — Я волк стреляный; слава богу, повидал на своем веку… и жизней и смертей всяких. И умных, и глупых, и нелепых. Каких только не приходилось видеть. Вот совсем недавно, то есть года три назад…

Егорыч медленно опустил голову на подушки и изменившимся, хриплым, словно простуженным, голосом повел рассказ: