Проходящий сквозь стены

Жаркое, грибы, яички и вино я решил пока что оставить в резерве. Дойдет и до них очередь — но погодя. Соорудив бутерброд с колбасой, листом салата, веточкой кинзи (именно кинзи, а никак не кинзы или, боже упаси, кориандра!) и зеленым луком, я провозгласил: «Твое здоровье, драгоценный Поль!» — и повторил лечебную процедуру. Дважды.

Настроение поднялось. То есть приподнялось. На пунктик-другой. В аккурат по числу целительных доз. Голова еще побаливала, но уже вполне переносимо. Резь в животе вовсе сошла на нет. К кажущейся липкости вещей и собственной кожи я стал понемногу привыкать. Вернее, научился не концентрировать на этом внимание. Зато отвратительное ощущение, что в носу моем на совесть поковырялись острыми крючочками, иззубренными пинцетами и другими подобными вещицами из набора «юный хирург», после чего прижгли ранки концентрированным раствором бертолетовой соли, не проходило. Я осторожно сунул в ноздрю мизинец. У-у! Больно-то как! Ну, так и есть — кровь. Наверное, газом изъязвило. Я лизнул палец самым кончиком языка. Как будто горчит. Отплевываясь, я поспешил к мойке. Дезинфекционные работы не длились и минуты, когда сквозь шум воды я различил чьи-то крадущиеся шажки за спиной. На самом пределе восприятия. Стараясь не подать вида, я весь обратился в слух. Цок-цок — простукали по паркету крошечные коготочки. Так и есть — у меня гость. Что ж, подумал я, добро пожаловать. Неприметным движением столкнул в раковину губку для мытья посуды и быстро запихал в сливную горловину. Струя была знатная, раковина сразу же начала наполняться. Я полюбовался на дело рук своих и зловеще осклабился. Затем последний раз втянул из горсти носом холодную воду, закрыл глаза, пережидая острое жжение, выпустил из ноздрей одну за другой две розоватые струйки. Вытираясь ладонью, повернулся.

Как ни готовил себя Жерарчик к этому кульминационному моменту, а все-таки не удержался, вздрогнул. Потом пасть его растянулась в трусливой умильной улыбочке, лапки начали выписывать кренделя наподобие книксенов-реверансов, глазки увлажнились слезами счастья. Все его поведение изображало собачью преданность, и дружбу, и обожание. Стервец двуличный!

— Пашенька, я сейчас все объясню, — нежней мурлычущей кошки тявкнул он.

— Не стоит беспокоиться, родной, — сердечно парировал я и взял его за горло.

Горло было тонким, как у курицы, и столь же горячим. Под большим пальцем бился живчик. Стоило мне оторвать паразита от пола, как он тотчас с какой-то мазохистской готовностью расслабился и захрипел. Ой, рановато, хладнокровно заметил я. На сочувствие давит? Напрасные хлопоты. Давить на что бы то ни было здесь имеет право только один из нас. И это — не он. Я перехватился поудобнее, пробурчал: «Как провожают пароходы: совсем не так, как поезда!..» — и решительно погрузил беса в раковину. Кверху пузом. Вода скрыла тщедушную тушку полностью.

Струя ревела, взбивая пену. Терьер таращил глазенки и покорно пускал пузыри. Его отросшая шерстка колыхалась, как шелковистые донные водоросли на течении. И он по-прежнему не сопротивлялся. Черт возьми, насколько проще было тургеневскому Герасиму! Булькнул Муму за борт и греби до берега, глотай слезы. Одно движение — и все связи разорваны, совершенное действие обратной силы не имеет. А этот — под руками. Теплый. И сердечко колотится.

Моей решимости превратить Жерара в утопленника хватило ровно на сто двадцать секунд, по прошествии которых я выхватил его из мойки и отшвырнул в угол. Он шмякнулся со звуком мокрой половой тряпки.

— Будь ты проклят! — с тоской сказал я.

— Так я как бы уже…— С него текло. Уши обвисли, усы обвисли, хвост обвис, дыхание звучало тяжело и прерывисто — однако выглядел он победителем. Да так ведь оно и было.

Я судорожным рывком закрыл кран, выдернул из слива губку и со всего маху метнул ее в стену. Наподдал ногой мусорный контейнер. Вслед за тем настал черед «Саперави». Большим поварским ножом я по-флибустьерски снес с бутылки сургучную головку, наплескал вино в объемистую чайную чашку, хорошенько отхлебнул и, демонстративно глядя в окно, ледяным тоном спросил:

— Ты один здесь?

— Один, один, бедняжечка, как рекрут на часах! — печально провыл кобель.

Еще издевается.

— Кракен где?

— На кой он тебе? Мы его выпотрошили лучше, чем трупака в анатомичке. Он пуст, аки мыльный пузырь. Он…

— Где Кракен? — рявкнул я.

Бес от неожиданности присел, потом быстро приподнял зад, спрятал хвостик между лап и вновь припал животом к полу. Я сверлил его зверским взглядом. Затравленно облизнувшись, он проскулил:

— Чувачок…

— Я тебе, гниде, не чувачок! Жерар виновато шмыгнул носом:

— А кто ты мне, гниде?

И правда — кто? Я угрюмо промолчал.

— Паша, — все еще с опаской заговорил бес, — ну, выслушай ты меня, ради бога. — От последнего слова его передернуло — адски, иначе не выразишься, но он отважно продолжал: — Кракен оказался полной пустышкой.

— Полной? Пустышкой? — Ага, ехидничать силы во мне находятся. Хоть и мало. Неужели прихожу в норму?