Проходки за кулисы. Бурная жизнь с Дэвидом Боуи

Где-то около десяти вечера мы забрались к нему в комнату. Помню, я отметила про себя, что это именно ЕГО комната. Я справедливо подозревала, что он спал с Мэри и что, по-видимому, и продолжает спать, так что это было некоторым облегчением – обнаружить, что они, по крайний мере, не спят постоянно в одной постели: комната Мэри была через холл, напротив комнат ее двух детишек. На меня произвело впечатление еще и то, какой прибранной была комната Дэвида – до этого момента он отнюдь не производил впечатление чистюли – и какой красивой. Он украсил ее индийскими и тибетскими коврами, картинами и всевозможными безделушками, создав теплую, хиппи-подобную, чувственную атмосферу.

Мы уселись на кровать, и он начал прокручивать мне пленки со своей музыкой – все разнообразные версии трэков, над которыми он работал для своего первого альбома на “Меркури”, “David Bowie”, или, в американской версии, “Man of Words, Man of Music”. На меня нахлынуло настоящее потрясение. Я слышала кое-что из этих песен и раньше, но лишь кусочки и отрывки – никогда в таком объеме; теперь же я в изумлении слушала одну жемчужину за другой. Это были отнюдь не обычные “мальчик-встречает-девочку – девочка-бросает-мальчика”-поп-песни, но краткие глубокие наблюдения истинной драмы жизни, удивительно оригинальные, точные и поэтичные. И их автор, сидевший рядом со мной на кровати, был отнюдь не просто еще одним хорошеньким поп-личиком (хотя, видит Бог, КАКИМ же он был хорошеньким!), не еще одним испорченным нагловатым бойфрендом: это был необыкновенный человек, иной и великий, единственный на миллионы, человек с редчайшим и прекрасным даром, звезда в этом мире. Внезапно на меня обрушилось понимание того, кто такой Дэвид на самом деле.

И он также вел себя совсем по-другому, он вел себя по отношению ко мне сочувствующе и по-доброму, и, когда мы занялись любовью, он был чувствителен и нежен – намного, НАМНОГО лучший любовник, чем тот жеребец, которого я до этого знала. Это были чудесные, размягчающее сердце моменты, и я начала забывать одну очевидную истину, на которую мне впервые указал Кэлвин, подтвержденную впоследствии и моим собственным опытом – то, что Дэвид был первоклассным манипулятором. Я начала видеть новые черты его характера, и открылась им навстречу. И это были теплые и чудесные черты.

Мы достигли большой интимности в ту ночь, открывая друг другу те части своих душ, которые до этого держали спрятанными и недоступными. Дэвид рассказывал о своем детстве в Брикстонском районе Лондона; о своем отце, тихом йоркширце, проработавшим последние 15 лет в паблик-релейшнз-отделе при детском доме Доктора Барнардо; о своей взрывной матери, одной из первых женщин в городе, начавших носить брюки, у которой был незаконный ребенок; и о самом этом ребенке, Терри Бернсе, старше Дэвида на 9 лет. Он был самым большим героем Дэвида. Дэвид рассказал мне, до какой степени он поклонялся Терри, до какой степени большое влияние Терри оказал на него, познакомив с музыкой, политикой, поэзией. Но и с огромным, преследующим его страхом. Что-то произошло с Терри, пока тот служил в армии – в королевских ве-ве-эс в Адене во время одной из последних британских колониальных войн. Что бы это ни было, но это что-то абсолютно разрушило Терри. Ему поставили диагноз – параноидальная шизофрения, и с этих пор он кочевал по психушкам.

(Вплоть до 1984 года, когда он бросился под поезд. Его младший брат не присутствовал на похоронах.)

Терри был в психушке и тогда – в ту ночь в Бекенгэме, когда Дэвид признался мне: его грызет дикий страх , что он может последовать по стопам своего единоутробного брата. Такая перспектива особенно пугающа, сказал он, потому что Терри был такой в их семье не один: несколько родственников со стороны матери были “с поворотом”. Дэвид сказал, что временами, когда он обдолбан или под градусом, он практически чувствует в себе эту семейную болезнь.

У него, думаю, были причины для беспокойства, как показали дальнейшие события, но той ночью в Бекенгэме нам было хорошо вдвоем. Мы были доверительны и свободны. Он рассказывал мне о своих днях в художественной школе и о рок-н-ролльных дорожках, по которым он уже столько наколесил; и как ему приходилось использовать своего Лэнса оф Лав в целях карьеры; и как он страдал, когда они расстались с Хермионой.