Прохождение тени

-- Мой дом тоже начинается с вешалки, -- ребячливо, но с дикцией хорошей актрисы обратилась ко мне Ольга Ивановна, давая понять, что после долгого раздевания в прихожей всех нас в ее гостиной ожидает что-то вроде спектакля. Слепые услужливо хихикнули. -- Мальчики, помогите раздеться нашей девушке.

Слепые засуетились вокруг меня, с разных сторон дергая рукава моей куртки. Я поспешила избавиться от нее, и тут на мои плечи опустилась тяжелая вязаная шаль с бахромой, окутавшая меня незнакомым тяжеловесным уютом. В другую такую же шаль с вывязанными на ней бордовыми и лиловыми цветами завернулась Ольга Ивановна, после чего мы с ней, как парочка зябнущих в провинции чеховских сестер, вступили в большую гостиную с таким обилием кресел вдоль стен, будто здесь изо дня в день разыгрывался один и тот же акт пьесы, в котором герои никак не могут вылупиться из своего плюшевого реквизита и завершить затяжное чаепитие по Станиславскому.

-- Ты мне поможешь заварить чай? -- с той же настойчивой дикцией Аллы Тарасовой спросила меня Ольга Ивановна. -- Или предпочитаешь посмотреть мои книги? У меня, как видишь, большая библиотека... Или, может, попросишь Коста сыграть нам что-нибудь для начала?..

Все это можно было проделать в порядке очередности, и я ответила Ольге Ивановне, переняв ее мхатовский распев, что, пожалуй, чай не повредит путешественникам, проделавшим долгий путь по горам, а уже потом можно употребить книги и музыку.

-- А вы, ребятки, рассаживайтесь в свои кресла. Будьте как у себя дома... -- проплывая мимо уже усевшихся в креслах слепых, пропела она.

Мы с ними по-разному видели этот дом. Им нравилось, что здесь все мягко и уступчиво, неколебимо стоит на своих местах: круглый стол со сбежавшимися к нему легкими венскими стульями, продавленный диван, покрытый плюшевым ковром, вкрадчивая бахрома торшера, эти глубокие кресла и немудреное угощение. Я, напротив, на каждом шагу отмечала угловатость этого жилища, где все предметы разноязыки, точно добыты со дна в разное время погребенных в пучине кораблей. Прихрамывая, они явились в этот дом с разных исторических свалок, из многих разоренных жилищ, и несли на себе следы разбитых судеб, даже этот плюшевый ковер на диване, на котором время дожевывало следы буколической охоты: по нему мчались трофейные гончие с проплешинами, с подпаленной в берлинских пожарищах шерстью. Или этот громоздкий буфет с двумя позеленевшими медными амурами на боках, в котором пыль времени почти съела резьбу, буфет, вытащенный Бог весть когда из помещичьей усадьбы. На окнах висели тяжелые бархатные шторы пурпурной ткани, какой прежде обивали революционные гробы в спектаклях сталинских лауреатов. На одной стене висел портрет в тускло-золоченой раме, закрытый ситцевыми шторками. Это был портрет отца Ольги Ивановны, бывшего когда-то крупным партийным работником. Портрет был выполнен кистью известного на Кавказе художника, сгинувшего в лагерях в том же предвоенном году, что и его модель. Об этом поведала сама Ольга Ивановна и, раздвинув школьной указкой ситцевые шторки, показала мне смуглое аскетическое лицо с неистовыми глазами. Сидя на венском стуле напротив портрета, я ощущала на себе двойной взгляд, устремленный на меня сквозь шторки: как будто сквозь глазницы отца Ольги Ивановны смотрели еще и глаза неизвестного мне художника. Мне хотелось задать ей вопрос относительно этих шторок: зачем они нужны? Но Ольга Ивановна поторопилась закрыть лицо отца и перевести разговор на другое -- мы заговорили о книгах, которых у нее было множество.

Это была типичная библиотека, уходящая корнями еще в собирательскую страсть ее отца. Основу ее составляли второстепенные собрания сочинений, растянутые на манер мехов гармони, которые, если ужать их до одного тома, издают бледный звук лопнувшей струны. И этим печальным звуком они лепились к художественной литературе. Стоило взять один томик в руки, как из него сыпались на пол скелетики пижмы, мать-и-мачехи, с щемящим шорохом сгинувших в перегное лета, обрывки газет, в которых, как в стоячих болотцах, клубились испарения какой-то фантастической реальности, уже вступившей в химическую реакцию с текстом самой книги. Стоило одних томов коснуться пальцем, и они легко поддавались, как расшатанный зуб в десне, другие, напротив, было не сдвинуть с места, словно они были связаны между собою мощными силовыми полями.