Прокламация и подсолнух (СИ)

Вот это да! Чтобы Гицэ, да мимо юбки!.. Выходит, что бы он там ни говорил про сербских соглядатаев, военные уроки он заучил намертво, да и от женских глаз не таял. Сам-то Григор растаял начисто от вида изголодавшейся и оборванной малышни и не подумал бы усомниться в рассказанной ему истории. Но помимо малышни, дряхлого деда, глухого, что твой пень, да двух насмерть перепуганных баб, оплакивавших пропавших в австрийской армии мужей, среди сербов оказалась еще и эта вот Фатьма. Отрекомендовалась она работницей, вот только, несмотря на славянские черты и светлые большие глазищи, прятала лицо в чаршафе и пять раз в сутки убиралась подальше от стана пасечников, чтобы сотворить намаз. И именно Фатьма, по рассказам, и закинула своим хозяевам мысль уйти в Цара Романешти, потому как ее детская память сохранила воспоминания о далекой и тихой родине, с которой ее уволокли на веревке янычары Пазвантоглу, чтобы продать на базаре в гарем...

Вроде все сходилось, но приглядеть точно следовало, и Симеон молча радовался, что Гицэ не повелся на красивую фигурку и навыки гаремных танцев. А Григору что! Малышня радовалась даровому меду и плевалась изжеванным воском, бабы-христианки безвылазно торчали у стана, избавив пасечников от готовки, дед оказался резчиком-рукодельником и запасал красивые ложки и деревянные миски для меда своему благодетелю к грядущим ярмаркам. Ну, а Фатьма...

Уж если баба – так надо, чтоб было, за что подержаться! Вон как Станка. Но Симеон готов был признать, что хвостом и Фатьма крутила знатно. Лицо прятала, но хохотала задорно, часто, мелко – мертвого подымешь таким смехом. Пандуры тянули руки, она отскакивала, точно коза...

Григор подтолкнул Симеону кружку.

– Расскажи, что в Клошанях-то говорено.

– Да ничего пока, – честно сказал Симеон. – Все по-прежнему. По слухам, господарь какой-то новый свод законов составляет, так что жди...

– Дождемся, – вздохнул Григор. – Накачают нам на шею еще больше всяких ворюг!

В сердцах опрокинул в рот медовуху и утерся рукавом. Симеон не стал спорить.

– Может, и накачают. Только сам понимаешь – нельзя бочку с брагой слишком сильно закрывать, взорвется же!

– Да хорошо бы уже хоть раз взорвалось! Сидим, как мыши под веником, нас жрут – а мы только кланяемся. Надоело – сил нету.

– А жить тебе не надоело? – возразил Симеон. Больше по обязанности, конечно, чем из несогласия, но уж больно Григор горяч! По молодости вовсе никакого удержу не было. И сейчас можно не сомневаться – найдется под ульями неплохой арсенал, отобранный у прикопанных неведомо где австрияков и незадачливых контрабандистов.

Пасечник вздохнул, погладил усы.

– Не то чтобы надоело... Но бегать от дела, как эти сербы, я точно не стану!

Симеон насторожился:

– Это от чего они бегали?

– А! – Григор махнул рукой. – Ты не слыхал, что ли? Карагеоргий[51] же вернулся! Надо ждать, что у соседей заварится хорошая каша...

Симеон слыхал. Точнее – слыхал, что каша ожидается. Слуджер в Клошанях намекал. Значит, и вправду вернулся, сербам виднее. И если так – с ними понятно, особенно с бабами и дитями, нахлебались, поди, еще в прошлое восстание! Вот только Фатьма... Не слишком ли вовремя?

– Гицэ! – позвал он. – Кого с донесением отправим?

Гицэ от неожиданности аж подпрыгнул, даром, что сидел у столика, скрестив ноги по-турецки.

– А? Ты о чем, капитан? А! В Клошани-то?..

Симеон мысленно хлопнул себя по лбу: ну не дурак ли этот Гицэ? И сам не умнее – не надо было при этой Фатьме спрашивать.

А Гицэ махнул рукой и беззаботно закончил:

– Так сам же говорил – у кого конь поприличнее! Из моих любого бери, я отвечаю!

– Зачем в Клошани-то? – изумился Григор, тоже в полный голос.

Да твою-то мать! Сговорились они, что ли?

Симеон ответил уклончиво:

– Мало ли – вдруг пригодится?

Сам внимательно следил за Фатьмой. Но она танцевала беззаботно, напевая какую-то нехитрую мелодию и в такт постукивая по бубну. Не надо было особой наблюдательности, чтобы подметить, насколько ей непривычны короткая юбка и передник. Что ж это за работница у крестьян, которая всю жизнь проходила в шальварах?

– Лапы прочь, – в который раз уже прошипела Фатьма, уворачиваясь от мужиков, наперебой норовивших затянуть красивую на колени.

– Гляди – пробросаешься, – поддел ее Гицэ. – Замерзнешь ночью-то!

– Сама погреть могу, кого хочу, – фыркнула чертова молодка и сверкнула бедовыми глазами.

Кто-то из работяг Григора похабно заржал:

– Да ты каждый день другого хочешь!..

– Никто на подольше не глянулся пока, – отбрила с ходу Фатьма, и если и покраснела – то только самую малость. Повела вокруг масленым взглядом и вдруг указала бубном на Штефана. – Вон только этот светленький с заставы – так он меня боится!

– Сейчас опять драка будет, – пожаловался Григор на ухо Симеону. – Ее хлебом не корми – дай показать мужикам, что любому голову задурит и выкинет...

– Слушай, – нерешительно начал Симеон, – а откуда она такая взялась-то?

Пасечник фыркнул в усы и пожал плечами.

– Пошли, на воздух выйдем, здесь дышать нечем.