-Могу только предположить... Тебе не надо объяснять, что язык меняется. Есть изменения, которые изучают коллеги-лингвисты, а есть иные, которые не изучает никто. Когда исподволь дьявольски меняется смысл слов или некие слова исчезают из языка, заменяясь другими, отнюдь не тождественными. У меня в школе был приятель, мы жили по соседству. Он не нравился мне, но я долго не мог понять - чем, пока бабушка однажды не обронила, что он горделив и самоупоен. Это были иные слова, слова иного языка, тогда уже не употреблявшиеся. Они ушли, но с ними ушло и понимание, ибо я подлинно не мог его понять, мог лишь сказать, что он задаётся, но это был жалкий паллиатив...
Мне кажется, точно также тонко исказился смысл ещё одного слова - "ересь". Ересь - это то, за что сжигала Инквизиция, - так определят сегодня тысячи. А на самом-то деле ересь - это гигантская глупость, искажение и подмена понятий, которая, проникая в умы подобно вирусу, заражает их. Это типологическое пленение ума простой дурацкой идеей. Надо полагать, после альбигойской ереси Церковь поняла, что это такое и неустанно боролась против относительных, релятивных движений духа. Потом её влияние ослабевает, - и вот словно чёрные вихри из смрадных подземелий вырываются из преисподней ереси, - и некому остановить их. Начинается с насмешек над Богом, моралью, честью и совестью, упраздняется слово "грех", теперь есть только "поступок", а с поступка что за спрос? И эти ереси через своих проводников-ересиархов разлагают мир Божий... Белинский... Достоевский прав, озлобленный на свою бездарность, он начал уничтожать авторитеты.
Ригер кивнул.
-Интересно, он сам это понимал? Не о дьяволе, а хотя бы о внутренней озлобленности на отсутствие творческого дара? Зло в человеке осознает себя, он должен был понимать и свою бездарность, и зависть к умеющим творить... Хотя, слушай, я в мемуарах видел, что он возился с начинающими писателями, с тем же Достоевским...
Они подошли к перекрестку и остановились: их пути расходились.
-Возился, но зачем? Павел Анненков говорит, что "Белинский хотел сделать для Достоевского то, что он делал уже для многих других, как, например, для Кольцова и Некрасова, - то есть высвободить его талант от резонерских наклонностей и сообщить ему сильные, так сказать, нервы и мускулы, которые помогли бы овладевать предметами прямо, сразу, не надрываясь в попытках, но тут критик встретил уже решительный отпор". Но что стоит за этими словами? Подчинить себе, расширить сферу своего влияния, вот что он хотел. Ведь тому же юному Достоевскому он здорово запудрил мозги. Но едва тот написал "Двойника", сиречь, попытался выйти из-под влияния, сразу стал чужим. А вот Некрасов так и писал по его проповедям, Тургенева он тоже здорово исказил, заставляя "прислушиваться к молодежи и веяниям времени"... Это была борьба за души.
-Понимал ли он сам это в себе?
-Если и да, то с такой душой он мог только упиваться своей властью над ними... Одной его рецензии хватало, чтобы убить любую репутацию. Он и Достоевского добил бы, уверяю, да не дожил до его возвращения из Семипалатинска. Гоголя ударил под дых, а вина Николая Васильевича была лишь в том, что умел думать своим умом, на Пушкина и Жуковского Виссарион сильно не замахивался: не по нему величины были, а дай ему волю... И кто знает,
-Ммм...да, - поежился Ригер, - жуть... Ну, до завтра.
Они расстались. Верейский направился к себе.
Глава 6. "Он был дурен собой..."
"У всякой страсти бывает такое время, когда она становится роковой
и увлекает свою жертву к пропасти, в которую та падает
и летит вниз, отяжелев от глупости".
Ницше, "Падение кумиров".