Проклятая игра

Он поднял стул, который Брир использовал для попытки самоубийства, и сел на него, выглядя так же незапятнанно, как всегда. Брир попытался сказать что-нибудь, но его язык оказался слишком толстым для губ, и, когда он пощупал его своими пальцами, они окрасились кровью.

— Ты прикусил язык в своем энтузиазме, — сказал Европеец. — Ты пока что не сможешь есть или говорить нормально. Но это пройдет, Энтони. Время лечит все.

У Брира не было сил, чтобы подняться с пола; все, на что он был способен, это лежать здесь, с петлей, все еще охватывающей его шею, уставясь на обрывок веревки, все еще остававшийся прикрепленным к крюку. Очевидно, Европеец, просто обрезал веревку и позволил ему упасть. Его тело начало трястись; его зубы стучали, как у бешеной обезьяны.

— Ты в шоке, — сказал Европеец. — Ты полежи пока… Я приготовлю чай, ты не против? Сладкий чай — это то, что надо.

Это потребовало усилий, но Бриру удалось перебраться с пола на кровать. Его брюки были испачканы спереди и сзади: чувствовал себя омерзительно. Но Европеец не обратил это внимания. Он прощал все, и Брир знал это. Ни один человек, из тех которых встречал Брир, не обладал такой способностью прощать; он чувствовал себя униженным, находясь в компании и под опекой такой спокойной гуманности. Это был человек, который знал тайную причину его крушения и никогда не сказал ни одного запрещающего слова.

Приподнявшись на кровати и чувствуя, как признаки жизни вновь возвращаются к его разбитому телу, Брир наблюдал, как Европеец готовил чай. Они были совершенно разными людьми. Брир всегда испытывал благоговейный ужас перед этим человеком. Разве не Европеец сказал ему однажды: «Я последний из своего племени, Энтони, так же, как и ты последний из своего. У нас много общего». Брир тогда не сразу понял значение этих слов, но со временем он начал их понимать. «Я последний истинный Европеец; ты последний истинный Пожиратель Лезвий. Мы должны помогать друг другу». И Европеец следовал этому, спасая Брира в некоторых случаях, поощряя его незаконные деяния, уча его, что быть Пожирателем Лезвий — стоящее дело. В обмен на это образование он едва ли что-то просил, несколько небольших услуг, не больше. Но Брир не был настолько доверчив. Он предполагал, что придет время, когда Последний Европеец (пожалуйста, зовите меня мистер Мамулян, говорил он обычно, но Брир никогда не мог заставить свой язык выговорить забавное имя) в свою очередь попросит помощи. Это не будет просто странная работенка или две, как он просил до этого; это будет что-то ужасное. Брир знал это и боялся этого.

Умирая, он надеялся избежать уплаты долга, которая будет востребована. Чем дольше он был вдали от мистера Мамуляна — а прошло уже шесть лет со дня их последней встречи, — тем больше воспоминания об этом человеке пугали Брира. Образ Европейца не поблек со временем — напротив. Его глаза, его руки, мягкость его голоса оставались кристально ясными, хотя вчерашние события меркли. Будто Мамулян никогда полностьюне исчезал, словно он оставлял в голове Брира маленькую часть себя, которая протирала картинку, когда она пылилась от времени, и следил за каждым движением своего слуги.

Тогда неудивительно, что он появился вовремя, вторгаясь в сцену смерти, прежде чем она будет разыграна. Неудивительно, что он говорит с Бриром сейчас, как будто они никогда не были разделены, будто он был любящим мужем, а Брир — преданной женой и их никогда не разлучали года. Брир смотрел за движениями Мамуляна, как он передвигался от раковины к столу, ставя чайник, расставляя чашки, выполняя каждый хозяйственный жест с гипнотизирующей скупостью. Долг должен быть оплачен, теперь он знал об этом. И до тех пор, пока он не будетоплачен, не будет темноты. При этой мысли Брир начал тихонько поскуливать.

— Не плачь, — сказал Мамулян, не поворачиваясь от раковины.

— Я хотел умереть, — пробормотал Брир. Слова выходили наружу так, словно его рот был заполнен голышами.

— Ты не можешь пока погибнуть, Энтони. Ты задолжал мне кое-что. Ты ведь не можешь этого не понимать?

— Я хотел умереть, — это было все, что Брир смог повторить в ответ. Он пытался не ненавидеть Европейца, потому что тот непременно узнал бы об этом. Он бы удостоверился в этом и, возможно, потерял бы свою доброту. Но это было так сложно: негодование просачивалось сквозь хныканье.

— Жизнь была жестока к тебе? — спросил Европеец.