Проклятая книга

Сменилась первая вахта, потом вторая. Царило какое-то удивительно легкое, веселое настроение. И, что особенно чудно, произошло все это без всяких скрепляющих дружбу напитков, как бы само собой. Севастьян вдруг почувствовал, что еще немного — и он расплачется. Сколько трудов было положено, сколько усилий стоило ему сдерживаться, выслеживать буквально каждого солдата, выискивая дорожку к его лохматому, зачерствевшему сердцу — и вот все получилось! Это казалось неправдоподобным. Не раз и не два думалось Севастьяну, когда он устраивался на ночлег: «Не проснусь — зарежут во сне тати и разбегутся. Нет у них страха ни передо мной, ни перед карами от царя Иоанна Васильевича. Да и то сказать, много забот государю ловить всякого татя по ливонским бескрайним лесам!» И каждое утро, открывая глаза, удивлялся Севастьян тому, что до сих пор еще жив.

И вот испытание позади. Впереди другое, быть может, более трудное и страшное, но это — пройдено.

Неожиданно Севастьяну почудилось, что кто-то следит за ним из леса. Такое случалось уже не раз, и он всегда тщательно проверял — так ли это, не крадется ли кто-нибудь за отрядом. Случались ведь и такие мародеры-одиночки: они в состоянии по нескольку дней тайно пробираться за каким-нибудь отрядом, выжидая удобного момента, когда можно будет напасть от отбившегося солдата — например, отошедшего по нужде, — убить его и ограбить.

Но нет, никого в чаще леса не было.

Этого краткого мига тревоги хватило, чтобы Севастьян Глебов подавил слезы, отогнал прочь усталость, накатившую на него вместе с невероятным облегчением, и вернулся к костру, где один из солдат увлеченно рассказывал какую-то на диво скабрезную историю.

Кругом хохотали. Казалось, долгая вражда с командиром утомила и самих солдат и теперь они были рады тому, что все закончилось, что можно больше не выбирать, как поступить — убить ли Глебова и бежать, полагаясь на волю случая, или явить себя героями под стенами Феллина.

Иона время от времени удачно вставлял словечко-другое, и это вызывало новые взрывы восторга.

А между тем пристальный взгляд из чащи леса вернулся и уперся Севастьяну между лопаток. Он быстро метнул взгляд в ту сторону и успел заметить, как колыхнулись ветки.

— Там кто-то есть, — сказал Севастьян, перебивая рассказчика.

Все разом замолчали, посерьезнели. И тут на поляну из леса выбралась девушка, почти девочка. На ней было русское платье. Она выглядела так, словно отошла слишком далеко в лес, пока ходила за ягодами, и заблудилась. Длинная коса свешивались из-под платка, тяжелая, светлая. Она извивалась, будто живая.

Девушка застенчиво приблизилась к костру и замерла. Солдаты ошеломленно разглядывали ее. У нее была бледная, почти прозрачная кожа и очень светлые глаза голубоватого оттенка. Грубоватые руки свидетельствовали о ранней привычке к физическому труду, но держалась она очень прямо и шла легко, как будто ступала по паркету какого-нибудь роскошного дворца, а не по кочковатой почве здешнего глухого леса.

— Здравствуйте, дяденьки, — тихо вымолвила девочка, усаживаясь рядом. — А вы кто будете?

— Мы-то? — подбоченился рассказчик (теперь и мысли не было продолжать историю со всеми ее непристойными подробностями). — Мы-то — государя нашего Иоанна Васильевича люди и воины его славной армии! А ты кто такая?

— Я? — Она чуть призадумалась, как будто этот простой вопрос мог поставить ее в тупик. — Я… Меня звать Евдокия, — выговорила она наконец. — Да, Евдокия.

Севастьян смотрел на нее во все глаза. Что-то несообразное чудилось ему в облике Евдокии. Имя она произнесла естественно, легко — наверняка это настоящее имя девочки. Севастьян, которому доводилось пожить под не своей личиной, знал, какое смущение происходит в душе, когда называешь себя не тем именем, которое дано тебе при крещении и которым называли тебя отец с матерью и друзья.

Нет, что-то другое…

— А что ты здесь делаешь, Евдокия? — спросил Плешка, улыбаясь и протягивая ей ломоть хлеба.

— Благодарю, дядечка, — молвила Евдокия, беря хлеб и тотчас принимаясь точить его мелкими, как у белочки, зубами. — Я-то? Ну, я ищу… своего жениха. У меня жених в солдатах царских. Воюет где-то здесь, под Феллином. Вот я и пошла его разыскивать.

— Как же тебя отец-то с матерью отпустили? — продолжал расспрашивать Плешка.

Остальные дружно закивали. В самом деле! Как могло выйти, чтобы родители отпустили свое дитя — да еще такое! — бродить одну-одинешеньку по лесам, где можно встретить не только дикого зверя, но, что еще вернее, лютого человека!

— Отец с матерью? — опять задумалась Евдокия. Как будто пыталась сообразить, что это такое — «отец», «мать»… — Ну, они меня и не отпускали. Их ведь нет! — добавила она с непонятным облегчением.

— Как это — «нет»? — насторожился Плешка. — Ты что, матушка моя, кикимора, из болота вылезла, если у тебя отца с матерью нет?

— У кикимор бывают родители, — подал голос обычно молчаливый солдат со сломанным носом. Севастьян знал его как человека очень задумчивого, грустного, всегда склонного видеть в происходящем дурное или достойное сожаления.