Проклятая книга

На мгновение Настасья встретилась взглядом с размышляющим о смысле жизни мужем. Он вдруг покраснел: в самом деле! Сидит тут, бездельничает, а у него на глазах дети чуть в луже не утонули! «Современная» жена уже бы пополам перепилила: «На что ты годен, лоботряс, даже за детьми не уследишь — еще бы, не тебе стирать!»

А эта только улыбнулась чуть. Их первое счастье не поблекло, не выцвело из-за бесконечных будней. Напротив, оно стало еще ярче. Вадим смотрел на Настасью год за годом, и ему казалось, что все отчетливей, все лучше он ее видит. И чем больше он видел, тем краше она становилась в его глазах.

Детские голоса постепенно смолкли. Вадим встал и направился из сада в горницу. Он слышал доносившиеся оттуда через открытое окно разговоры и понял, что к нему пришел человек по делу.

Этого человека Вершков ждал уже несколько дней. Уезжая, Флор передал ему не только свое дитя, но и оставленные в Новгороде дела.

Дело, собственно, было несложным. Для поездки Флор взял деньги у купца Степана Семеновича Гаврильчикова. Залогом оставил небольшую баржу с товаром из Англии — десятком штук хорошего сукна. Гаврильчиков должен был прийти и обсудить условия, если Флор еще не вернется к определенному сроку.

Срок этот приближался. За жизнь Флора и своих товарищей по Петербургу Вадим особенно не беспокоился. Знал, что эти люди выберутся из любой, самой гиблой истории. И не в том даже дело, что люди они какие-то особенные (хотя и в этом тоже). Просто они обладали нестандартным набором знаний, подчас очень неожиданным для шестнадцатого века. Как говорится, все потомки не потому «умнее» предков, что на самом деле умнее (или что у человека эволюционирует мозг, к примеру), — просто ученый более нового поколения всегда стоит на плечах предшественников.

Нет, за ребят можно не волноваться. Куда тревожнее за Севастьяна, брата Настасьи, — все-таки на войну человек отправился. Но, опять же, бывали случаи, когда один убивается, упав с крыльца родного дома, а другой всю войну пройдет — и невредим вернется. У прадеда был сослуживец, он отвоевал от Бреста до Берлина без единой царапины, а десятого мая 1945 года, изрядно выпив в том же Берлине, рухнул с лавки — да так неудачно, что сломал себе шею. Там и похоронен.

В общем, судьба.

Даже так: «Судьба-с».

«Что-то я сегодня философски настроен, — подумал Вадим, отправляясь на переговоры с солидным человеком Степаном Семеновичем Гаврильчиковым. — Возможно, это не к добру».

Как в воду глядел. Не к добру явился Степан Семенович.

Расхаживал по горнице взад-вперед, как товарищ Сталин по ставке пред взором настороженных, озабоченных положением на фронтах генералов.

Завидев Вершкова, Гаврильчиков остановился, обернулся и взмахнул руками:

— Вот и вы, голубчик! Ну разве такое можно!

Внешне Степан Семенович был «типичным купцом»: что называется, хорошего роста (чуть выше среднего), широкий в кости и в скулах, с ухоженной бородой, более темной, чем русые вьющиеся волосы. Таких людей в России очень много. Купцы создали свой типаж веке в четырнадцатом, когда слова «купец» и «отчаянный путешественник» худо-бедно перестали быть синонимами. Впоследствии этот образ почти не изменялся. Даже одежда оставалась консервативной. В пьесах Островского, вроде «Бесприданницы», еще фигурируют подобные личности.

Сейчас Гаврильчиков изволил гневаться. Глаза его метали небольшие, хорошо вскормленные дурным настроением молнии. Никаких пузырей на губах, никакой пены в углах рта — все-таки купец, а не берсерк.

— Как же все это понимать, господин хороший! — воскликнул он и округло взмахнул рукой.

Вадим сказал:

— Я и сам ничего не пойму, господин Гаврильчиков. О чем вы сейчас толковать изволите?

Ему вдруг показалось, что он находится посреди пьесы Островского. Или угодил в «Мертвые души». Словом, куда-то туда, где фигурируют «милостивые государи», «пришли, понюхали и ушли», «Э! сказали мы с Петром Ивановичем»… Или что там они с Петром Ивановичем сказали? «Ага»? «Ах»? Забыл…

— Я изволю толковать, — не без ядовитой иронии отозвался Гаврильчиков, — о некоторой, простите меня, лжи!

— И кто же, позвольте осведомиться, сподобился солгать? — вопросил Вершков. «Сейчас полагается шикарно закурить, — подумал он. — Но вот беда, я не курю. Да и вообще почти никто сейчас не курит, только самые отчаянные моряки смолят из коровьих рогов. Даже Наташка Гвэрлум курить бросила…»

— Да драгоценный ваш Флор Олсуфьич, собственной персоной! — рявкнул Гаврильчиков. — Он и солгал!

Вадим встал.

— Как вы смеете, сударь! — воскликнул он, испытывая странное удовольствие.

Так случается иногда на ролевых играх, когда попадается хороший партнер. Такой, что играет не только при публике, но и один на один, а закончив эпизод, не меняется в лице, не кричит «йес!» и «круто отыграли» и не лупит тебя ладонью по ладони, яко ниггер в каком-нибудь колледже (см. американские молодежные комедии).

— Я смею! — вскрикнул Гаврильчиков так, словно его подкололи шилом сзади. — Я еще не то посмею! Не издевайтесь! Вы превосходно знаете, о чем я говорю!