Проклятая война

— Люлю, ты это серьёзно?

— Почему бы и нет. Ты же честен со мной, почему я должна тебе не доверять. Мы с Адусей вдвоём, а ты там один. Напряжение, дыхание смерти… Устраивает она тебя — пользуйся.

Гробовое молчание, нарушаемое его сопением, означало лишь одно — он думает. Когда человек думает, он непременно до чего-то додумывается. Во-первых, его ужалил стыд, он говорит не всё. Во — вторых…. да ему думать страшно про это "Во- вторых".

— Малыш, а ты тут ничего себе не выторговываешь, — вдруг приподнявшись на локти, с металлическими нотками в голосе спросил он. — Ты молодая, красивая… У тебя кто-то есть?

Ей стало смешно. Мужчины выведены из каких-то особых клеток. Сейчас он вёл себя как капризный ребёнок.

— Есть, ты и Ада. Костя, можешь быть уверен на все сто, мне никто кроме тебя не был нужен никогда и сейчас тем более. Просто война вопрос поставила, надо было решать. И я приняла его.

Возбуждённый, он стремительно перевернул её на спину и притиснул к простыне. Его губы вновь впились в её припухшие от его постоянных поцелуев лепесточки. Потом он долго смотрел ей в глаза.

— Я знаю, знаю, — горячо шептал он между поцелуями. — Только война развязывает руки…, меняет людей. Я боюсь потерять тебя.

— Верно война меня по-другому на жизнь смотреть научила. Думать научила. Только…,дорогой, я не меняюсь.

Ох, как он завозражал.

— Меняешься, ты сейчас мне предложила такое, чего бы прежней Юлии даже в голову не пришло.

Юлия постаралась успокоить.

— Костик, я люблю тебя и хочу, чтоб тебе было хорошо. А в отношении амурных вещей не бойся. Я не смогу иметь рядом другого мужчину. Воюй спокойно.

В дверь на все силёнки забарабанила Ада.

— Эй, родители, сжальтесь надо мной и уделите несчастному ребёнку хоть немного внимания.

Засмеявшись, они стали одеваться. Юлия, накинув халатик, отправилась на кухню, а Костя попал в цепкие ручки дочки, которая сразу же потребовала от него рассказов. Она выдохлась только за полночь. Требуя от него всё больше и больше фронтовых историй. Особенно ей нравилось слушать про разведчиков и парламентёрах. Потом он рассказывал о посещении в Сталинграде немецкого госпиталя. "У самого входа как дрова штабеля мороженых трупов. В самом госпитале раненые лежали, как придётся и где попало. По лестнице немецкие санитары тащили мёртвого, мы посторонились. Слышим, он стонет. — Послушай, он, кажется, жив, — останавливаем их. — Возможно, — буркнул один, — но доктор сказал, что он безнадёжен. Пришлось срочно вмешаться, чтоб спасти оставшихся в этом так называемом немецком госпитале". В Аде боролось два чувства: жалость и ненависть.

Юлия, возясь с картошкой, волновалась, прислушиваясь к разговору. Она время от времени заглядывала в комнату полюбоваться на них. Костины рассказы пугали его. "Романтическая натура, ещё удерёт на фронт. Надо предупредить Костю, чтоб осторожно романтизировал войну, а то не дай бог". Картошка, булькая пузырями и поблескивая боком, варится, как нарочно долго. Под предлогом помочь открыть тушёнку, Юлия заманивает мужа на кухню и шепчет об Аде. Но Костя только отмахнулся от её страхов:

— Люлю, не бери на голову, какой фронт, она девчонка совсем. Все ж сейчас заведённые войной, ей просто интересно.