Проклятье

Ещё он никогда не говорил. Если Маша садилась рядом, он заглядывал ей в глаза и улыбался, как улыбаются искривлённые рты мёртвых. Она ему тоже улыбалась — на всякий случай.

В сумке лежали последние расчеты. Маша думала, что больше сюда не вернётся — отработанный объект. Жители дома странным образом привыкли к ней, и подростки со скамейки здоровались по вечерам — два раза. Когда Маша приходила, и когда уходила — тоже. Здоровался и старик, который сидел на раскладном табурете рядом с почтовыми ящиками. Люди быстро привыкают к новым соседям.

Она уже почти ощущала этот дом своим, когда в сумерках бродила по коридорам, угадывая, за какими дверьми жилые квартиры, а за какими — нет.

Она жалела, что не умеет рисовать. Как хотелось иногда запечатлеть эту воплощённую смерть, чтобы показать Сабрине и остальным, чтобы они хмурились, разглядывали, чуть-чуть не верили. Она бы положила рисунок в самую нижнюю папку самого нижнего ящика и нашла бы лет через пять.

Сфотографировать всё равно не выйдет. В лучшем случае на снимке отпечатается расплывчатое пятно. В худшем — вообще ничего. Железные прутья перил, зелёная краска на краях ступенек.

Маша поднялась, удобнее устраивая на плече ремешок тяжёлой сумки.

— Ну, бывай, — в первый раз она обратилась к смертёнышу и пошла вниз по ступенькам. Зелёная краска на них — как торжественный ковёр.

Уходя на пролёт вниз, она глянула на мальчишку и вдруг поймала его взгляд — внимательный взгляд немигающих глаз.

Маша поздно возвращалась, и, приходя, она каждый раз она стряхивала песок и налипший на колени мелкий гравий. Коротко отвечала на вопросы и ничего не рассказывала сама.

Она приходила в комнату и тут же с головой закапывалась в цифры, расчеты и чужие статьи, на которые обязательно требовались ссылки.

— Прекрати уже работать, — требовала Сабрина. Маша, не оборачиваясь, трясла в воздухе указательным пальцем — ещё одну секундочку, — но так и не прекращала. Потом Сабрина уже и не пыталась.

Дождь обрывал листья с деревьев, распугивал задумчивых птиц. Когда листья и птицы кончились, Сабрина поняла вдруг, что они с Машей толком не разговаривали целую неделю. Несколько подсказок на семинарах и рассуждения на философии, конечно, не в счёт. Она решила, что сегодня не отступит и не ограничится дежурной фразой.

Маша вернулась даже раньше, чем обычно. Поджав под себя ноги, Сабрина сидела на кровати и наблюдала, как она достала из холодильника морковку в прозрачном пакетике, разворачивает и ест с таким видом, как будто даже не понимает, что именно ест.

Пусть бы только это. Морковка, во всяком случае, ничем не хуже яблока.

— Маша?

Она рухнула на стул и принялась копаться в раззявленной сумке.

— Я сегодня встречаюсь в Мифом в институте. Нужно показать ему то, что сделала.

— Слушай, это прекрасно, но ты не слишком увлеклась?

— Не слишком увлеклась учёбой? — Маша подняла голову от сумки. — И это ты мне говоришь? Ну ладно, я тебе это припомню, когда буду лежать кверху животом на кровати в приступе очередной лени.

У неё были странные глаза, лихорадочный взгляд, такой бывает только у больных и… Сабрина потянулась к ней, но всё, что смогла — упереться локтями в изголовье кровати. Матрас мягко прогнулся под её весом.

— У меня иногда такое чувство, что ты сейчас свалишься.

— Нет, — улыбнулась Маша. — Я себя хорошо чувствую.

Так улыбаться могут только сумасшедшие или… Сабрина вздохнула, потеряв сразу и нить разговора, и все заготовленные наперёд фразы.

Она так и не смогла заговорить снова. Что было делать? Убеждать, удерживать? Сабрина молча наблюдала, как Маша сгребает со стола и запихивает в сумку исписанные листы.

— Ладно, я пойду. Увидимся!

Дверь. Быстро стихающие в коридоре шаги. Такие быстрые шаги могут быть только у беглых преступников. Или влюблённых.

— Увидимся, — повторила Сабрина ей вслед. — Знаешь, ужасное чувство. Ты несёшься к краю пропасти, а я не могу тебя остановить. Совсем не могу. Никак.

Ей всё ещё вспоминалось лето в заброшенной больнице — пыль от красного кирпича на пальцах. Рваные зелёные сетки трепетали на верхних этажах. Здание, которое на плане походило на восьмиконечную звезду, на деле оказалось бесконечными змееподобными коридорами, окнами, выходящими вникуда, нишами-колоннами-эркерами, заплетёнными паутиной.

Время и пространство там, внутри, ничего не значили. Можешь бежать или сидеть на месте — безразлично. Алые огни-маяки, которые оперативники расставляли на этажах, чтобы потом была возможность возвратиться, едва-едва разгоняли душный сумрак.

Со всеми своими маячками и пищащими приборами они её не нашли. Её нашла Маша, которая заговорила с больницей на её собственном языке. Сабрина видела, как вздыхают треснувшие стены, как вздымается и опускается рваная зелёная сетка, словно сдавленная болезнью грудь. Сабрина видела, как больница рисует знаки на лестницах и в переходах, чтобы Маша знала, куда идти.

Они все к ней тянулись — и люди на городских перекрёстках, и души разрушенных домов. В конце концов, Сабрина прекрасно понимала, зачем Маша Мифу. Только как объяснить это Маше?