У Фени было только холстины двенадцать концов, а денег не было. Стали торговаться. Торговались долго, наконец, сошлись. Видно было, что знахарка — баба не промах. И как-то особенно видно было это не по тому, как она торговалась, а по всему виду избы. Белые, гладко оструганные стены, особенно чисто и тщательно прокопченные, новый тоже белый стол, у образов расшитые ручники — должно быть приношение. Холст Фенин она долго промеряла и рассматривала, мяла в руке и мочила. И, наконец, одобрила:
— Добрый холст!..
Так так было уже темно, она предложила Фене переночевать.
— Завтра чем свет выйдешь, по холодку дойдешь.
Поужинали, легли. Лампу хозяйка потушила, а лампадка попрежнему горела ярким бестрепетным светом.
Феня постелилась на скамью под окном, невдали от занавески, за которой легла на огромную, взбитую чуть не до потолка перину хозяйка.
От усталости или от непривычки спать на новом месте, а может быть и от волнения, с которым она подходила к этому домику, одиноко стоящему на лесной высечке вдали от жилья, Феня не могла заснуть. Хозяйка тоже не спала — вероятно, бессонница бывала у нее.
Мало-по-малу разговорились, и Феня слово за слове рассказала всю свою жизнь и расплакалась.
Хозяйка долго молчала, наконец отозвалась из-за занавески:
— Уйти бы тебе…
— Куда уйдешь-то? Земля не расступится, и в небо не улетишь…
— Как куда — в город… В прислуги поступишь — милое дело… Есть такие места, где и работой не неволят и жалованье хорошее платят. Хорошие места есть.
— Где его достанешь, хорошего-то места?.. Мужичка я как есть, темный человек.
— Поспрошать надо… У меня вот тоже знакомые есть. Захарий Иваныч такой, в роде как контора у него… Только что он больше в Черное море посылает, здесь не ставит… В Одесту, еще куда там… А жизнь хорошая, пища добрая…
Она вдруг оживилась и завозилась на кровати, так что она заскрипела.
— Ходить будешь, как барыня, платье на тебе шелковое, господа разное уважение делают…
Феня не совсем понимала, какие это места в Одессе дает неизвестный ей Захарий Иванович, на которых ходить можно в шелковых платьях, и господа уважение делать будут. Но мысль о том, чтобы уйти и избавиться от темной тяготы своей жизни в деревне, ей нравилась.
— Это хорошо бы! — мечтательно протянула она.
— Ты подумай! — подхватила хозяйка, — чего тебе тут в навозе копаться? А как надумаешь, да скинешься, так и приходи… Я тебе и письмо, и денег на дорогу дам, слышишь!..
— А поможет? — не отвечая на вопрос, спросила Феня. Она говорила о бутылочке с темной, отвратительной на вкус жидкостью, которую дала ей знахарка.
— Как рукой! Что ножом отсечет, он-то и выпадет оттудова…
— Это, значит, жилочки перервутся?
— Ну да, жилочки… Говорю, как рукой вынет… А там и приходи… И письмо, и деньги — все дам, я добрая!..
— Ладно, подумаю…
Они замолчали. Чуть потрескивала лампадка, шуршали за приклеенной возле образов картиной „Ступеньки жизни человеческой“ тараканы…
Феня стала дремать.
V.
Осень прошла быстро, хотя и мучительно. Феня ходила с далеко выдавшимся вперед животом, и когда показывалась на улице, мальчишки строили ей рожи и кричали вслед бранные слова. Ходить, работать, вообще двигаться было трудно, потому что не было на всем теле ни одного такого места, которое не болело бы или не ныло. А сон ночью был прерывист и короток, потому что никак нельзя было найти такого положения, в котором можно было бы лежать спокойно. А чуть ляжешь неловко — он забунтуется, закружится, и холодная тоска давит грудь.
Надо было работать, пошла молотьба — вставали ночью и шли на гумно, и били тяжелыми цепами желтую, чуть светившуюся под тусклым фонарем солому. И так двигаться было трудно, а тут еще надо поспевать, не опаздывать, не сбивать правильного дробного темпа работающих нескольких разом цепов.
Временами Феня впадала в отчаяние и доходила до какого-то полузабытья, в котором трудно было понять, что настоящая жизнь, и что кошмар.
В черную ночь лежала она с открытыми глазами, с остановившимся ужасом в душе, и ей казалось, что это уже было когда-то… Такая же черная, липкая тьма, и холод в душе, и длинная, бесконечная дорога.
Она напрягала зрение, вглядывалась во мрак и ждала — вот-вот вспыхнет далекий свет и загорится бриллиантовой струящейся звездой. Но ничего не было. И только тот, что был внутри ее, внезапно и резко двинувшись, острою болью заставлял вскрикнуть.
На печи шуршал твердым, закаленевшим от постоянного жара кожухом переселенный из пуньки с наступлением холодов старик и кряхтел. Он тоже не спал по ночам, потому что дремал целый день.
— Не спишь? — шептал он тихо, чтобы не разбудить спавших тут же в избе Мишку и старуху.
— Все неловко, все болит, сна нет, Господи! — жаловалась также шопотом Феня. — Что за горе такое — покою нет ни днем, ни ночью…
Ей становилось жаль себя, и она скулила, как выброшенный темною ночью щенок.
Старик слушал ее причитанья и спрашивал:
— А который месяц то?
— Седьмой… Говорила знахарка на пятом конец будет — обманула, подлая…