Проклятие дома Виндзоров

Генерал Алексеев доложил комиссарам, что царский поезд готов к отправлению. Бубликов велел прицепить к нему комиссарский вагон, потребовал список лиц, сопровождающих бывшего императора, исключил из него, по неизвестной причине, генерал-адъютанта Нилова, отдал другие мелкие распоряжения и лишь после этого предъявил Алексееву постановление и велел объявить об аресте бывшему самодержцу.

Алексеев нисколько не удивился. Он знал, что комиссары едут арестовать Николая. Накануне вечером в ставку пришла телеграмма от нового начальства Минпути, адресованная представителю министерства в Ставке генералу Кислякову: ему предписывалось секретно подготовить паровозы и вагоны для доставки арестованного бывшего царя. Кисляков, немея от ужаса, доложил содержание телеграммы Алексееву. Алексеев принял к сведению – и ничего не сказал царю. Получается, во время прощания Николая с личным составом ставки Алексеев ломал комедию, желая ему счастья в новой жизни.

Николай все время пребывания комиссаров на станции провел в поезде матери, стоявшем на соседнем пути.

Они прощались, но еще не знали, что видятся последний раз в жизни. Алексеев вошел в вагон Марии Федоровны.

Весть о предстоящем аресте царя сильно взволновала свиту. Генерал Дубенский рассказывает: «„Как, почему, с какой стати, какие основания, неужели Алексеев решится передать это заявление его величеству“, – говорили многие. Оказалось, однако, что генерал Алексеев передал государю: „Ваше величество должны себя считать как бы арестованным“. Я не был при этом разговоре, но слышал, что государь ничего не ответил, побледнел и отвернулся от Алексеева».

В тот же день в Царском Селе, еще до полудня, генерал Лавр Корнилов, назначенный командующим войсками Петроградского военного округа, взял под домашний арест императрицу Александру Федоровну и царских детей.

«Как бы арестованный» перешел в свой поезд. Проводы были молчаливыми. «Наконец поезд тронулся, – пишет Дубенский. – В окне вагона виднелось бледное лицо императора. Генерал Алексеев отдал честь его величеству. Последний вагон царского поезда был с думскими депутатами; когда он проходил мимо генерала Алексеева, то тот снял шапку и низко поклонился».

«Погода морозная и ветреная, – записал царь в дневник вечером в вагоне. – Тяжело, больно и тоскливо».

Об аресте в дневнике ни слова. Поездка в Царское прошла без осложнений. По приезде Николай даже пригласил думских делегатов отобедать во дворце, но те отказались. Создается впечатление, что царь не воспринимал свой арест всерьез! Может быть, его, как предполагает историк Сергей Мельгунов, заверили в том, что арест фиктивный?

Зачем и кому он понадобился, этот арест? Ведь Николай, как утверждает Керенский, не внушал новой власти ни малейших опасений: «Он настолько был кончен, что его личность как политическая величина совершенно не существовала, и Временное правительство не интересовалось им».

В постановлении какие бы то ни было мотивы отсутствуют. Более того: вопрос об аресте царской семьи не обсуждался на официальных заседаниях кабинета – это положительно утверждает Владимир Набоков, занимавший в то время должность управляющего делами Временного правительства. Решение, вероятно, было принято на одном из частных совещаний, то есть в узком кругу, без кворума, и не оформлялось протоколом. Милюков, к примеру, решительно все забыл. «Мне абсолютно не сохранила память ничего о том, как, когда состоялось решение вопроса об аресте царя и царицы. Я совершенно ничего не помню по этому вопросу», – заявил он следователю Николаю Соколову, который по поручению Колчака расследовал убийство царской семьи, в октябре 1920 года в Париже.