Проклятие двух Мадонн

– Утро доброе. – Дед сидел в кресле. На нем все тот же черный костюм, несколько неуместный в сельской обстановке, а трость прислонена к креслу – можно рассмотреть высеребренный набалдашник в форме птичьей головы.

– Доброе. – Признаться, в этом пыльно-книжном царстве я ощущала себя несколько неуютно. А глаза у Ивана Степановича карие, в черноту, смотрит, ну точно оценивает…

Не дожидаясь приглашения, уселась в кресло напротив Деда, тот усмехнулся и заметил:

– А ты смелая.

– Некоторые считают это наглостью.

– Смелость – это когда свои права отстаиваешь, а наглость – когда чужие себе забрать хочешь, – пояснил Иван Степанович. – Куришь?

– Бросила.

– Вот и хорошо, а мои-то дымят, причем все… знают, что не люблю, но все одно курят и прячутся, будто дети… видишь, смелости не хватает. – Он достал из кармана пиджака портсигар. – Интересная ты девочка… вначале, признаться, выставить тебя хотел, Ольгушка в этой жизни мало что понимает… потом подумал, что нехорошо судить, ничего о человеке не зная…

– И узнали? – Мне было смешно: сначала Евгения Романовна, потом вот Дед… популярная я, однако, особа.

– Узнал, – не стал отрицать Иван Степанович, только глаза его чуть потемнели, теперь даже с близкого расстояния не разобрать, где радужка, а где зрачок, даже жутковато стало. – И честное слово, начал в судьбу верить… хочу тебе кое-что предложить, тоже своего рода сделка… только сначала скажи, что ты видишь.

– Где?

– Там. – Дед махнул рукой на стену. – Подойди, погляди… только, чур, внимательно.

Два книжных шкафа, за мутноватым стеклом в тишине и пыли коротают свой век массивные тома. Между шкафами голое поле чуть выцветших обоев, декоративные портьеры темно-винного бархата и две картины.

– Мадонны, – подсказал Дед. – Две Мадонны кисти художника, без сомнения, великого, но увы, позабытого. Но пока живы они, живо будет и имя Луиджи из Тосканы.

Великий? Не знаю. Скорее гениальный, я не берусь судить о возрасте картин, но они дышат жизнью, пусть краски немного поблекли, а покрытая лаком поверхность подернулась сетью морщин. Мастерство поражало.

Две Мадонны, две ипостаси единого. Первая светла и благостна: пастельные тона, печальный взгляд и легкие дорожки слез на щеках… она не выглядела Девой – скорее уж невинное дитя…

– Белая Мадонна, или Скорбящая, Дева с розой. – Дед все-таки закурил. – Видишь цветок?

В ладони ее прозрачно-золотая роза, сквозь лепестки слабыми тенями проглядывают контуры пальцев, цветок удивительным образом вписывался в нежный строй картины и вместе с тем, против всякой логики, выделялся. Я не сразу поняла, чем именно, а поняв, испугалась.

Роза была мертва, и виделось в ней не золото – иссохшая белизна и хрупкое мгновение мертвой плоти…

Чудится?

– Прекрасна, не правда ли? – Дед подошел к картине. – Совершенство линий, и вместе с тем – сколько жизни… непозволительно много для иконы, не находишь?

– Это не икона. Скорее портрет в образе.

– А ты верно ухватила суть, – старик улыбнулся, и темные морщины изменили выражение на чуть более дружелюбное. – Именно портрет и именно в образе. Весьма вызывающе покушаться на самое Святую Деву… А ее сестра, как тебе она?

Темна – первое, что приходит в голову. Эта картина – словно мозаика: чернота волос, тяжесть темно-синих и ярко-белых тканей, бледность кожи и пламенеющее сердце на ладони.

– Приглядись к нему, – велел Дед. – Сначала кажется, будто оно горит… скажем, объято пламенем гнева, но вот пламя отчего-то стремится не вверх, а стекает вниз, по ее руке, будто…

– Кровь. – Если стать не прямо перед картиной, а чуть сбоку, то все сказанное Дедом становится очевидным. Алые нити крови меж тонких пальцев, черные же пятна на рукавах платья и отражением их – другие, на лезвии…

– Эти портреты одновременно и талисман, и проклятие нашей семьи. – Иван Степанович курил медленно, растягивая удовольствие, как делают люди, добровольно или по нужде ограничивающие себя в удовольствиях. – Георгий отыскал их тут, он был одержим кладоискательством, но Мадонны – единственная его удача.

– А разве их не нужно было сдать? Ну, государству?

– Государству? – хмыкнул Дед. – Нужно. По закону. Но в то время, когда Георгий добрался до клада, вышло, что старое государство уже исчезло, а новое было чересчур непонятным, чтобы доверять ему такие ценности… с ними невозможно расстаться, это наваждение… извращенная форма любви. Проще было заплатить. Экспертиза, оценка… все законно. Георгий – мой племянник, что, впрочем, не столь уж важно, он обратился за помощью, я помог.

– С картинами?

– И с ними тоже, – неопределенно ответил Дед. – Вообще он дело свое открыть хотел, сначала не шло, совсем было фирма легла, потом они появились, и тут же дела пошли… Георгий и возомнил, что удача от них.

– А на самом деле?

– На самом деле? – Иван Степанович нежно погладил серебряную птичью голову на трости. – Кто ж его знает, но с ними в делах везет, без них же… суеверен я, не люблю рисковать, особенно, когда не знаю, в чем риск. И мои о суеверии знают… все знают, оттого и рассчитываю, что поверят.

– Во что поверят?

– В то, что я хочу на тебе жениться.