Проклятие итальянского браслета

– Это мой прощальный подарок, – тихо сказала Эльвира Михайловна. – Я и сама получила его в подарок, в благодарность… это старинный талисман, который дарует счастье и удачу тем, кто не посылает в мир дурных мыслей, кто не грешит против законов божеских и человеческих. Я знаю, что мне дали эту вещь в знак величайшей признательности, но… я-то знаю, что я ее недостойна. Я великая грешница, я вышла замуж из-за выгоды, я обманывала мужа и обманываю его сейчас, я была наказана смертью сына за мои грехи, а вы… вы чисты помыслами и поступками. Я давно не встречала таких прекрасных людей. И я счастлива, что именно вас я так сильно… – Она на миг умолкла, потом продолжала чуть слышно: – Нет, не отвечайте мне, не оглядывайтесь! Я знаю, вам нечего сказать, и, поверьте, я ощутила бы себя несчастной из-за того, что смутила вашу душу… Умоляю, храните этот талисман. Он не даст вам богатства и достатка, но он будет спасать вас всегда, пока вы не потеряете его.

Наступило молчание. Я слышал тихие вздохи позади и понимал, что она плачет. Как мне хотелось обернуться и стиснуть в объятиях эту чудную, обожаемую женщину! Но такова была ее власть надо мной, что я не смел оглянуться, не смел ослушаться.

Не помню, сколько времени мы стояли так, но вдруг я осознал, что вокруг тишина, а позади уже никого нет.

Я был один. Она исчезла.

Тогда пошел и я…

Медленно воротился я домой. Матушка Виртанен не спала, топталась в горнице, таращилась на меня, едва не умирая от любопытства, но я молча прошел к себе, зажег огонь и развернул шелковый синий платок – такой же синий, как платье, в котором я увидел ее впервые.

Она подарила мне браслет. Крупная, тяжелая вещь, видимо, старинная. Звенья из золота, серебра и какого-то неизвестного мне металла, причудливо ограненные прозрачные камни, ранее мною не виданные… Я смотрел как зачарованный. Вещь волшебной красоты и, наверное, очень большой ценности. Только очень дорогому человеку можно было сделать такой подарок…

Сердце мое билось больно, в горле теснило, и слезы вдруг подошли к глазам.

Это были слезы моей первой любви, слезы прощания с ней.

Спустя два дня я уехал пароходом. Когда отшвартовались, я стоял на палубе, и взор мой метался между тонкой фигуркой на причале – это была Лиза, которая вскоре должна была приехать ко мне в Петербург, – и просторным домом на взгорье – губернаторским домом, окруженным парком. Окна были слишком далеко, чтобы я мог хоть что-то разглядеть за ними, но я чувствовал, что она там, смотрит мне вслед, прощается со мной навсегда.

Наши дни

При виде машин милиции, «Скорой» и пожарной, несущихся в одном направлении, любой человек, который читает детективы (да и тот, который их не читает!), сразу поймет, что где-то приключилось что-то неладное. Любой человек, который детективы не только читает, но и сочиняет, сразу подумает: неладное имеет отношение к тем делам, которыми он занят. Честно говоря, Алёна подумала, что неладное приключилось с Константином, ведь машины мчались в том направлении, где был его дом.

Почему ей так показалось? Почему-то.

«Ты стала мыслить теми же клише, которыми по определению мыслят все так называемые сочинительницы дамских детективов», – с презрением сказала себе Алёна и пошла вниз по Ижорской – сначала медленно, а потом почти побежала. На пересечении Ковалихи и Трудовой заливались трехгласым воем машины «Скорой», милиции и пожарная, окруженные мигом собравшейся толпой народу. Впрочем, когда Алёна добежала до перекрестка, пожарная и «Скорая» уже отъехали, и она вздохнула с облегчением, насмешливо назвав себя фантазеркой.

Кажется, она и в самом деле слишком уж распустила свое воображение, к Константину это тройное пришествие сил быстрого реагирования не имело никакого отношения. Очевидно, кто-то из жильцов ошибочно поднял тревогу, или сработала пожарная сигнализация в магазине на первом этаже, или вовсе забавлялся телефонный хулиган…

Можно было со спокойной душой идти к Константину, и она уже направилась было во двор, обходя толпу, когда рядом раздался тяжкий вздох, и весьма немолодая женщина, как-то по-старинному покрытая большим клетчатым платком, напоминающим скорее плед, чем платок, проговорила, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Вот и пускай после этого квартирантов! И самого пришили, и бедную Варвару Петровну не помиловали…

– Да она вроде пока жива, – подала оптимистичный голос женщина помоложе в наброшенной на плечи короткой шубке, в которой она, видимо, зябла, потому что то запахивала ее, стискивая ворот у горло, то вдруг накидывала шубку на голову, как шаль.

– Вот именно что пока, – сказала первая женщина. – И вот помянете мое слово, Марья Юрьевна, помрет она!

– Это еще почему? – вступил в разговор высокий, очень худой старик в разношенном лыжном костюме и кацавейке, с шарфом, обмотанным вокруг шеи. – Вам что, врачи сообщили, Нина Лавровна?