Проклятие итальянского браслета

Она вылетела на Ильинскую и бросилась к трамвайной остановке. По пути на асфальтированном пятачке, уединенно и интеллигентно, стоял зеленый мусорный контейнер с желтой крышкой. Алёна резко затормозила, откинула крышку – ого, оттуда пахнуло совсем неинтеллигентно, однако после пребывания в жилище (слово «квартира» не имело к нему отношения!) с табличкой «Старков Г.И.» на двери Алёну такой ерундой было не пронять! – и с особенным наслаждением запихала туда свою ношу.

Что-то выпало из тюка к ее ногам, какой-то бумажный комок. Другая на ее месте и не глянула бы на него. Ну, надо знать Алёну… Деву, если вы помните. Она никогда ничего не бросала наземь на улицах, а выйдя из троллейбуса или маршрутки, тащила скомканный билетик до ближайшей урны, если ее не было на остановке, причем иной раз ближайшая урна оказывалась на расстоянии нескольких кварталов. Ну и, понятное дело, Алёна подняла этот комок и уже приготовилась бросить его в мусорный контейнер, как вдруг обнаружила, что это скомканная фотография – вернее, снимок, распечатанный на принтере.

Ну разумеется – Алёна развернула ее!

И обнаружила, что это – ее собственное изображение.

Дела давно минувших дней

На первых же репетициях весь тот минимум благоприятного впечатления, которое произвела на нас Серафима Георгиевна, растаял как прошлогодний снег. Мы столкнулись не с бонтонной, воспитанной, хоть и несколько легкомысленной дамою, но с крайне вульгарной, развязной и циничной особой. Она не имела ничего общего ни со сценой, ни с дисциплиной. Понятия о драматическом искусстве у нее не было ни малейшего. Я сразу понял, что она никогда в жизни нигде не играла. Она опаздывала на репетиции на час и даже больше и на все наши замечания капризно отвечала:

– Я не привыкла так рано вставать, мне нужно выспаться, иначе буду плохо выглядеть!

Вообще всем на каждом шагу она дерзила. Порой мне даже казалось, что она задалась целью восстановить против себя всю труппу!

Первую же роль пришлось у нее отнять – она ничего не знала и несла какую-то околесицу на непонятном, косноязычном наречии.

Хотя тембр голоса был очень приятный, волнующий…

Нечего было и думать выпустить ее на сцену! Среди театралов Нижнего был сам губернатор Гриневич – да он разогнал бы труппу, кабы увидал эту «богиню» на сцене!

Вся труппа враз ее возненавидела. А я… я возненавидел себя.

Несмотря на отталкивающие манеры, несмотря на полную, воинствующую бесталанность, она продолжала привлекать меня как женщина. Словно бы все долгие годы верности памяти жены, а потом долгие годы беспорядочных, мимолетных, суетливых связей сейчас норовили отомстить мне. Передо мной появилась та женщина, о которой я тайно мечтал… но я бы перестал себя уважать и снискал бы презрение в глазах дорогих мне людей, если б хотя бы намекнул ей о своем чувстве, если бы дал ему волю…

Мое презрение к Серафиме Георгиевне и к себе самому еще усугубилось, когда стала известна история ее появления в нашем городе.

Тихонов, разумеется, был женат, но жена его была болезненной, замкнутой женщиной, которая почти не показывалась в обществе. Детей у них не было. Инженер не отказывал себе в удовольствии погулять на стороне. С Серафимой Георгиевной он встретился в Петербурге – и сразу потерял голову. Открыто привезти в Нижний, город не слишком-то большой, где все так называемые светские люди друг друга знают, свою содержанку было неудобно: начнутся слухи, сплетни, не миновать семейных осложнений. Скандалов он боялся, вот и решил пристроить свою пассию в театр, в нашу труппу, которую он может посещать в любое время. Притом он снял ей квартиру – известно было даже где: в 1-м Ильинском переулке, недалеко от Новой площади, в укромном уголке, куда мог приходить незамеченным.

Невозможно описать, как были мы все возмущены! Такого издевательства мы не могли снести и твердо решили исключить даму из труппы. Написали соответствующее постановление за всеми нашими подписями – и отправили Тихонову.

Товарищи подзуживали меня лично, в глаза объявить о нашем решении Серафиме Георгиевне.

– Это собьет с нее спесь! – злорадно твердили они.

Но мне равно неприятны были и ее попытки сделаться актрисой спекулянтским путем, и эти подзуживания. Впрочем, в глубине души я знал: если она попросит меня отменить решение труппы, я его отменю. Я просто боялся той власти, которую она имела надо мной, сама о том не ведая.

А может быть, ведая?.. Мысль о том, что она может догадаться о моей страсти, казалась мне страшно унизительной. А я был самолюбив, и не без оснований.

Словом, я и жаждал видеть Серафиму Георгиевну, и дорого бы дал, чтобы никогда более с ней не видеться. Именно поэтому я малодушно отправил Тихонову наше послание и стал не без трепета ждать развязки.

И она не замедлила наступить.

На другое же утро в театр ворвался чрезвычайно рассерженный Тихонов.