Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя

Государь чувствовал, как задрожали руки, как потекли от затылка вниз, по хребту, капли холодного пота. Чувствовал ненависть и беззащитность перед свидетельством, которое не сотрёшь, перед этим лицом, таким красноречивым даже на пыточном месте.

Что значит — не сотрёшь?

Зуд в ладонях становился нестерпимым.

Царь хрипло выдохнул, и его брат пошевелил головой, пытаясь разглядеть пришедшего.

Но не смог.

Тяжёлый опричный посох с заострённым, окованным железом окончанием, не посох больше, но копьё... Смерть, украшенная драгоценными камнями, сжатая пальцами, унизанными золотыми перстнями, взметнулась и упала. На переносье висящего на дыбе человека.

Кровь плеснула немного, смазав на посохе границу железа и дерева. Потом ударила щедрым фонтаном, едва не запачкав руки и одежды государя.

Человек ещё хрипел — от таких ран быстро не умирали, Иван Васильевич это знал. Пусть помучается перед гибелью, раз уже никого не может смутить своим лицом, таким похожим на... Ставшим кровавой бесформенной маской.

Затем царь проявил милосердие. Достав из ножен кинжал с длинным прямым лезвием, он полоснул им человека по горлу. Дождавшись, пока затихнут смертные хрипы, провёл несколько раз лезвием по дереву дыбы, очищая; убрал кинжал обратно в ножны.

И пошёл, сгорбившись, к выходу из пыточной, так и не обратив внимание на служителей Разбойного приказа и опричников, молча глазевших на происходящее. У дверей Иван Васильевич замедлил шаг, повернулся, сказал склонившемуся в поклоне Грязному:

   — Не забывай за порядком следить, Григорий! Что ж у тебя икона такая закопчённая, аж и не разберёшь, кого богомаз изобразил?!

И вышел, не затворив за собой дверь.

Григорий Грязной мог поклясться, что образ архангела Михаила, висевший в красном углу пыточной, был чист и ярок ещё вечером, когда сюда принесли тверича...

Теперь же Ангел Грозной Смерти словно закрыл перед собой занавесь, дабы не видеть свершившегося убийства.

Грязной потрогал пальцем икону. Копоть не так липнет к коже, Господь свидетель.

А вот кровь... Кто ж заляпал образ?

Не могла же она сама долететь сюда от дыбы?

   — Тело — в реку. Икону же тряпицей протрите...

Демон Риммон не видел произошедшего в пыточной Опричного дворца. Но почувствовал.

Голод можно успокоить по-разному. Можно, например, пареной репой — и пузо набито, и не придётся сглатывать слюну, проходя по овощным либо мясным рядам рынка. А можно осетриной либо арбузом, тающим во рту... Ла-ком-ство!

Так и для демона. Его пища — наши грехи, поэтому любой демон всегда сыт. Солгал ли ты, подумал (а то и сотворил) недоброе — кормишь бесов. Кормишь ты, кормит он или она, кормлю я...

Но и среди грехов есть лакомые. Что, скажем, сладкого в обычном убийстве? Оно же — обычное, таких тысячи было и будут. А вот чтобы брат убил брата, и не в гневе, а по расчёту, размыслив...

Таким прямой путь в ад уже при жизни.

Демон Риммон не откажется от такого слуги.

От рабски покорного царя всея Руси Ивана Васильевича.

* * *

А на Москву катилось с юга не только лето.

Крымский хан Девлет-Гирей, как говорил московский люд, разбил войска царского тестя, отца Марии, недавно умершей жены Ивана Васильевича. Хана Темрюка Черкасского. Но вот только князь Умной-Колычев этим словам не верил, говорил государю, что всё обман и сговор, что Темрюк просто переметнулся к врагам Руси. Да и дьяк Андрей Щелкалов, возглавивший после казни Висковатого Посольский приказ, при упоминании Темрюка недобро хмыкал и хмурился.

Доносили, что татарское войско выдвигается к нашим южным рубежам. На развёрнутых картах свинцовые карандаши русских воевод рисовали стрелку за стрелкой — куда мог нанести удар крымский хан.

По всему выходило, что на Козельск, городок маленький, но лютый на татар ещё со времён Батыева нашествия, когда жители семь недель держали монгольское войско и умерли, но не отворили врагам ворота. И запылили по просохшим за весну дорогам ноги тысяч ратников земского войска, разворачивающегося за Окой, застучали костяными колотушками копыта боевых коней, заскрипели колеса орудийных лафетов.

У Серпухова с опричной гвардией обосновался сам Иван Васильевич, готовый немедленно выехать в войска, столкнувшиеся с неприятелем.

Дождались же не битвы, но гонца, тёмного от пыли и дурных вестей.

   — Татары близко, государь!

Гонец Севрюк Клавшов спрыгнул с коня, повалился в ноги царю.

   — На Злынском поле хан-собака перебежчиков наших повстречал, — говорил гонец. — Детей боярских из областей южных... А те рассказали хану-собаке, что голод-де у нас; что войско-де царское в Ливонии немца бьёт; что сам государь с опричными у Серпухова стоит и сил у него-де мало...

   — Предали меня, — печально сказал Иван Васильевич. — Снова предали! Сколько же ещё русской крови пролить придётся, чтобы крамолу вывести?!

   — Не все предали, государь, — склонился в седле Малюта Скуратов. — Прикажи — жизнь за тебя отдам! И они, — Малюта указал рукой на выстроившихся поодаль опричников, — вслед за мной!

   — Верю тебе, Григорий Лукьянович. И опричникам своим верю...