Проклятие красной стены

Савва отвернулся, продолжая натягивать концы веревки.

— Слышь, пан, убивать мы тебя не будем. Сам помрешь, а перед смертушкой поразмыслишь кой о чем. Давай ужо, Тишка!

Тиша взял чекан в обе руки, замахнулся коротко, так, чтобы ударить не сразу насмерть, и ахнул. Под нательной рубахой воеводы треснули ребра. Войцеховский захрипел, безвольно сползая на подушках. Попытался поднять голову; от этого жилы на шее вздулись до невероятных размеров.

— Лежи, пан. А мы пойдем по-тихому.

Савва наклонился к пану и бегло кинул тому крест на лоб.

— Савв, а чекан хорош. Я возьму.

— Чекан возьми, а мародерствовать не дам.

— Да я и сам не хотел. Только вот мати пару монет возьму.

— Я те возьму, дурья тыква.

— Чего ты, Савв?

— А сам не разумеешь, «чаво»? По этим монетам тебя искать-то и начнут. Как мати твоя объяснит приставам, где она их взяла?

— А-а, понял.

— Вот и понял он, тетерев безмозглый.

— А венгерку?

— Оставь. Чаво ты с ей делать будешь? Пошли ужо!

Савва незаметно для Тиши сунул за пазуху кошель пана и, отодвинув штору, распахнул окно. В небе стояла полная луна, окруженная со всех сторон мириадами низких, ярко светящихся звезд.

— Благодать-то, Господи, — сказал Савва и перемахнул через подоконник.

Воеводу Войцеховского хватились к обеду следующего дня, когда стало ясно, что стряслось что-то из ряда вон. Побежали к нему домой.

Пан лежал на полу, белый, как саван; седая грива разметалась по сторонам, открывая розоватые проплешины; черты лица заострились, из провалившихся потемневших глазниц тянулись длинные борозды от слез; в груди булькало и отчаянно скрипело, вокруг порванного рта запеклась кровь. Понять его речь не представлялось возможным. Только одно удалось расслышать — про какого-то черного высокого человека. Но и этого было достаточно.

— Савв, ты куда собираешься? — Тиша сидел на лавке возле печи и довязывал лапти.

— На кудыкину гору. Все тебе знать надо!

— Савв, да сдался тебе энтот пан молодой! Ты вон глянь лучше на Феодору! Чего мы ей справили! Феодора! — позвал Тиша.

Из-за печи, где обычно в русских избах располагается женский закуток, или, как его еще называют, «бабий угол», вышла девушка, одетая в ладный льняной сарафан, перехваченный в талии расшитым кушачком.

— А с чего ты решил, что ее Феодорой зовут? Девка-то вроде как онемела еще до нашего появления?

— Так у нас в деревне всех немых и глухих баб феодорами кличут.

— Эк-х. А мужиков таких как жо?

— Кузями. Ну, ты лучше на обнову посмотри! Ишь ведь, ладно-то как!

— Ишь ты, краса-то! — Савва одобрительно покивал.

Но потом, словно ошпаренный, вскричал:

— Где взял, Тишка, ялда лосячья?

— Так я это… — Тиша попятился. — Ей ведь вона ходить-то не в чем. Я вот еще и лапоточки для нее вяжу. Глядишь, и заговорит девка.

— Заговорит. Куды ей деваться! Правда, Феодорушка?

Но девушка опрометью бросилась за печь, испугавшись его голоса.

— Вот взялись вы оба на мою голову! — Савва тряхнул волосами и уставился на икону. — Стащил, значится, где-то сарафан?

— Да на ярмарке. Я потихоньку, Савв. Ну чего, правда, девке-то в тряпье ходить!

— И то верно. Ну, стащил, и ладно. Но теперича — все! Запрещаю.

— Так я и не собирался, — взбодрился Тиша. — Сапожки сафьяны присмотрел. Да брать не стал, решил, сам лапоточки свяжу. Обмотки-то есть. Глядишь, пока не замерзнет девка.

— Сапожки сафьяны?! Ух, лихоимец лешачий! — Савва аж привстал на месте.

— Да говорю ж, не стал брать. А вот мог бы.

— Ели сегодня?

— Да. Каша вон и тебе на печи, горячая еще. Будешь, Савв?

— Давай, пожамкаю немного. Ну, ты это, понял, Тиш? Из дома не высовываться боле. Опасно там сейчас. Кругом солдаты и приставы. Людей будто всех повымело. Выйдешь, сразу заметным будешь, точно перст. Мне бы вас переправить за стену как-то.

— Феодору давай переправляй, а меня не надо. Я с тобой останусь.

— А она куда одна пойдет? Ты подумал? Девка не говорит совсем ничего. Вот ведь нелюди! Кто их таких на свет рожает только? Беда мне одна с вами!

— А неужель, ежли б меня не было, ты бы Феодору тама оставил? Да ни в жисть не поверю!

— Ну… — Савва глубоко вздохнул и понял, что ответить нечего.

— Так что ты нас во всем не вини. А мы тебе еще ой как сгодиться можем.

— Да, по пану ты хорошо стукнул! Отлегло трохи за батю-то?

— Вроде и полегче становится. Все ж нет теперь на душе такого, что кругом одни людоеды! И на них наказанье приходит.

— Приходит. А куды ж ему деваться-то?

— Савв, а ты мне не дорассказал про себя, помнишь? Мы еще там остановились, где тебя отец Паисий из реки вытащил.

— Хм, — Савва улыбнулся. — Помнишь, значит!

— Да как не помнить, — Тиша нетерпеливо заерзал на лавке. — Мне даже снилось однажды, как ты с волком борешься. А я вот волков только издали видел. Как-то раз мужик один из соседней деревни поймал сразу двоих, волка и волчицу. Привез в мешках, построил для них загородку. Вот мы и ходили посмотреть. Интересные они твари. Недаром же говорят: волка ноги кормят. Они все время, пока мы на них пялились, ходили друг за другом кругами. Так ни разу и не присели. Поначалу-то страшновато, конечно, но потом, когда присмотришься, так даже жалко их становится.