Проклятие любви

– Напротив, он проявил здравый смысл прирожденного воина, когда, не задумываясь, отбросил невозможное решение и сосредоточился на возможном. И я думаю, тебе следует принять во внимание мотивы, по которым он с такой легкостью допустил к царевичу Мутноджимет. Во всяком случае, она уже вернулась домой. Двоюродный брат обманул ее ожидания. Честолюбие ничего не значит для моей дочери, если только оно не наполняет ее жизнь разнообразием и не развлекает ее.

Тейе задумчиво потрогала анхи на своем браслете.

– Слова, слова, – сказала она тихо. – И за ними огромное счастье – мой сын вернулся домой. Мы с тобой сделались слишком похожи на мышей, скованных страхом перед невидимыми им ястребами, что кружат в вышине. Пора расслабиться и устремить взоры на изобилие окрестных полей.

– Прелестная речь, – холодно проворчал он.

Она, посмеявшись над собственной напыщенностью, отпустила его.

Вечером она в сопровождении стражи отправилась на поиски сына. В его роскошных покоях еще царил беспорядок, слуги торопливо распаковывали сундуки и ящики, привезенные из Мемфиса, дворцовые служащие заносили мебель, заказанную для него Тейе. Заглянув в приоткрытые серебряные двери приемной, она вышла в сад. Сын сидел в траве на берегу озера, совсем как прежде в гареме, вокруг него расположились какие-то люди. Пока вестник объявлял о ее появлении, Тейе быстро их оглядела. Нефертити сидела рядом с Аменхотепом, они держались за руки, а Ситамон лежала в сладострастной позе, опершись на локоть, алого цвета платье туго обтягивало соблазнительный холм бедра. Нефертити опустилась на колени и поклонилась, а Аменхотеп поднялся и, протягивая руки, пошел навстречу Тейе. Он обнял ее и нежно поцеловал в губы.

– Скажи-ка мне, кто эти люди, уткнувшиеся лицами в грязь? – спросила она добродушно, усаживаясь в приготовленное Пихой кресло. – А тебе, Ситамон, не следует при всех валяться среди цветов, как безродной наложнице. Пиха, пусть принесут еще кресло.

Ситамон взглянула на нее, покорно поднялась и обеими руками нервно натянула на грудь тонкую, как паутина, голубую накидку.

– Но траву только что полили, – сказал Аменхотеп своим высоким, мелодичным голосом. – Ситамон наслаждалась ее свежестью – Он обвел жестом собравшихся. – Матушка, это мои друзья. Пенту, жрец храма Ра-Харахти в Оне. Панхеси, тоже жрец солнца, которого я сделал своим главным управляющим. Туту, который так старательно записывал мои слова, и чью руку ты видела в моих письмах к тебе. Кенофер, Раннефер…

Один за другим люди поднимались с травы и целовали ее ноги, глядя на нее снизу вверх с почтением и одновременно с вызовом. За несколькими исключениями головы у всех были выбриты, в толпе придворных выделялись длинные белые юбки жрецов. У каждого на шее или на плече виднелся символ бога горизонта, ястреб с солнечным диском.[24]

– Маху, – недоуменно произнесла она, когда очередной гость поднял на нее обведенные черной краской глаза. – Что ты здесь делаешь? Ты лишился своей высокой должности в Мазои?

Так вот кто шпионит для моего сына, – подумала она. – Глава службы, надзирающей за порядком в Мемфисе. Маху уныло улыбнулся:

– Нет, конечно, императрица, но царевич счел целесообразным принять меня, скромного солдата, в круг своих друзей.

Скромный солдат с не очень скромным пристрастием к секретам своей царицы, – снова подумала Тейе.

– А ты, Эпи? Пренебрегая интересами фараона, расселся в траве?

– Разумеется, нет, божественная, – поспешно ответил человек, склоняясь перед ней. – Я просто сопровождал царевича в его путешествии и перед возвращением домой решил воспользоваться возможностью и доложить смотрителю царских угодий о состоянии владений фараона в Мемфисе.

Тейе села, и собравшиеся расслабились. Аменхотеп опустился на траву, подтянув под себя ноги, и Нефертити немедленно последовала его примеру, усевшись рядом. Заметив в траве разбросанные свитки, тарелки с пирожными и чаши с недопитым вином, царица задумалась, чему же она здесь помешала. Почувствовав на себе безмятежный и спокойный взгляд сына, она повернулась к нему.

– Как тебе понравились Фивы, Аменхотеп?

Он отнесся к вопросу чересчур серьезно.

– Улицы загажены, – помедлив, сообщил он, – и простолюдины дурно пахнут.

Собравшиеся с готовностью рассмеялись, и Тейе уловила в этом взрыве веселости знакомую нотку подобострастия. Аменхотеп даже не улыбнулся, продолжая так же серьезно смотреть на нее. Вдруг она поняла, что он оценивает ее, взвешивает на каких-то своих весах, меры которых были ей неведомы. От этой мысли она смутилась и остро ощутила свой возраст, поскольку была намного старше всех собравшихся.

– Ты понял, что должен увидеть их, после рассказов Мутноджимет? – вежливо поинтересовалась она.

Он опустил глаза.

– Возможно.

– Мне тоже больше нравится Мемфис, – она улыбнулась, – но я стараюсь помнить, что, если бы не фиванские царевичи в старые времена, наша страна до сих пор пребывала бы под гнетом иноземцев.[25] Кроме того, Фивы – это дом Амона. За всей этой грязью и гнилью – благородный и гордый город.