Проклятие любви

При дворе стало очень модным любить природу. Цветы из аметиста, яшмы и бирюзы, оправленные в золото, появились в ожерельях, поясах, в выкрашенных хной мочках ушей, в локонах женских и мужских париков, свисающих до пояса. Ни один царедворец, заботящийся о своем статусе, не появлялся в саду без обезьянки на плече, собаки или гуся у ног, корзинки с котятами, которую носили за ним слуги. Придворные дамы собирались на лужайках, жеманно смакуя местное пиво и обсуждая таланты своих садовников. В садах гарема, обычно пустынных почти до полудня, теперь на рассвете было полно заспанных наложниц, которые, спотыкаясь о шелковые подушки, с громкими восторгами наслаждались свежим утренним воздухом. Торговля непахучими маслами стремительно пошла в гору.

Тейе наблюдала, как придворные превращают Малкатту в роскошное подобие летнего поместья состоятельных горожан, а ее сын невольно становится центром нового развлечения. Она надеялась, что это продлится недолго. Глядя на то, как Аменхотеп тискает своих кошек, катается по траве с мартышками, со смехом гоняет уток, а те, переваливаясь, убегают от него, она впервые серьезно попыталась представить двойную корону на его странно непропорциональной голове. И не смогла. Это встревожило ее. Это просто ребячество, – успокаивала она себя, – попытка быть беззаботным и безыскусным в дружеском кругу. В детстве Аменхотеп не мог позволить себе такую роскошь. Скоро ему наскучит все это. Должно наскучить.

Нефертити, наконец, уложили в постель в личных покоях Тейе, и она разрешилась от бремени девочкой с легкостью и быстротой, удивительной для ее хрупкого телосложения. Когда возбуждение привилегированных очевидцев этого великого события улеглось, и они удалились, чтобы продолжать празднование, Аменхотеп взял дочь на руки.

– Я назову ее Мериатон, – сказал он, прижимая к себе малышку, она дергала крошечными ручонками и плакала. – Возлюбленная Атона – хорошее имя. Она плоть от плоти моей.

– Ты не желаешь прежде посоветоваться с оракулом? – спросила Тейе.

– Я главный слуга Атона, и мне известно мнение бога, – важно ответил он. – Мериатон – имя, которое ему очень нравится.

– Ты пошлешь официальное сообщение отцу?

Не ответив ей, он передал Мериатон кормилице и сел рядом с Нефертити.

– Я же говорил тебе, что это будет легко, – сказал он, проведя пальцами по ее влажной щеке, – и скоро твоя фигура станет такой же прекрасной, как прежде. Тебе на радость.

Нефертити мягко отстранилась.

– Если это порадует также и тебя, Аменхотеп, – ответила она. – Можно я теперь посплю? Я устала.

Он сразу поднялся.

– Спи, счастье мое, – сказал он и обернулся к Тейе. – Матушка, выпей со мной чашу вина.

Тейе кивнула, и они вместе вышли через маленькую приемную. Когда слуги торопливо зажгли лампы, Херуф разлил вино в чаши. Тейе опустилась в кресло, а Аменхотеп уселся на стул рядом с ней.

– Фараон должен услышать эту новость от одного из твоих вестников, – мягко сказала она. – Не мог бы ты хоть ненадолго забыть свою ненависть?

Он поднял свою чашу и принялся задумчиво водить пальцем по краю. Его серебряные кольца поблескивали в свете ламп.

– Мать – это сфинкс, – медленно сказал он. – Мать непостижима, в ней вся власть.

– Ты говоришь вздор. Твой отец болен, а это очень важная новость.

Полные губы Аменхотепа скривились. Он залпом осушил чашу и протянул Херуфу, чтобы тот наполнил ее снова. В карих глазах царевича светилась радость.

– Твой муж действительно болен. Он всего лишь обыкновенный человек. И он умрет. Отправляйся к нему сама с моей новостью.

– Ты безжалостен и жесток! Разве в тебе нет ни капли сострадания!? – воскликнула она ошеломленно.

Он задумчиво смотрел в свою чашу, не отвечая. Взяв себя в руки, она заметила:

– Дочь – это хорошо, Аменхотеп. Она будет царственной женой для Сменхары.

– Если у меня не будет сына. – Он вышел из задумчивости и с доброй улыбкой взглянул на нее. – А сыновья труднее достаются, чем дочери, царица?

Тейе рассмеялась:

– Для женщины разницы нет.

– Но Сменхара причинил тебе боль.

– Это потому, что я уже немолода.

Он долго рассматривал ее, переводя взгляд от лица к сфинксу на шее и обратно, потом сказал:

– Это не так. Ты – бессмертна.

Неужели он действительно верит, что я буду жить вечно, потому что я богиня? – изумленно подумала Тейе. – Неужели ему нравится эта мысль, или он просто хочет усыпить мою бдительность, чтобы убрать с дороги последние преграды старого правления?

Он вновь опустошил чашу и поставил ее на столик.

– Я, конечно, бессмертна по своей божественной природе, – согласилась она, – но мое тело смертно!

Он не улыбнулся, и, казалось, вдруг погрузился в мрачный транс, не отрывая глаз от ее лица.

– Я помню Тутмоса, – вдруг сказал он.

Упоминание этого имени сразило ее.

– Ты говоришь о своем брате?

– Однажды ты привела его ко мне. Он неохотно подчинился. Стоял в моей комнате, обняв тебя за плечи, и улыбался, избегая смотреть мне в глаза. Он был очень смуглый, от него пахло лошадьми и солнцем, на его сандалиях осела пыль. Он сказал…

– Я знаю, что он сказал. – Тейе сглотнула, ошеломленная внезапной живостью этого воспоминания.