Проклятие могилы викинга

Ощущение это — будто они вдруг перенеслись в древний и чуждый мир — было так сильно, что и Анджелина и оба мальчика просто не понимали, как быть и что делать. Они ещё долго стояли бы на льду точно истуканы, но Питъюк наконец вырвался из смеющейся толпы и повернулся к друзьям.

— Зачем стоите? — крикнул он. — Иннуита боитесь? Вот ещё! Идите скорей, знакомить буду с моё племя!

Порядком смущённые, Эуэсин и Джейми повели упряжки к берегу. Анджелина шла за братом, чуть не наступая ему на пятки. Как нарочно, словно для того, чтобы ещё сильней смутить юных путешественников, эскимосы вдруг будто онемели, выстроились в ряд и в мёртвой тишине пристально, пытливо смотрели на подходящих к ним незнакомцев.

Кликнув двух эскимосских парнишек, Питъюк кинулся навстречу друзьям, каждому пареньку передал по упряжке (чтобы между непривязанными эскимосскими псами и ездовыми не началась драка), а сам схватил Анджелину и Джейми за руки и потащил к эскимосам.

Он подвёл их прямо к огромному, как медведь, длинноволосому старику, чьё широкое, иссечённое морщинами лицо расплылось в улыбке, открывшей обломки тёмных зубов.

— Это Кейкут, — сказал Питъюк. — Когда мой отец умер, вместо отец мне стал.

Джейми застенчиво улыбнулся, протянул старику руку. Но тот посмотрел озадаченно — он явно не знал, что с ней делать. Джейми густо покраснел и отдёрнул руку.

— Я его с прошлой зимы запомнил, — грубовато сказал он. — Как поживаете, мистер Кейкут?

Питъюк захохотал, согнулся в три погибели; не сразу ему удалось взять себя в руки. Наконец он выпрямился и закричал:

— Кейкут не белый начальник! Эскимос! Рука не пожимает, «как поживаете» не знает. Нос тереться! Вот смотри!

Он круто повернул Анджелину к себе лицом, вытянул шею и потёрся носом об её нос; глядя на них, эскимосы громко, весело расхохотались. Напряжённого молчания как не бывало, эскимосы толпой окружили приезжих. Мужчины и женщины брали их за руки, хлопали по плечам, смеялись, что-то быстро, непонятно говорили — шум поднялся оглушающий.

— Вот это да… — шепнул Джейми Эуэсину. — Как расходились-то!

— Они напугают Анджелину до смерти, — сказал Эуэсин. — Погляди, как она уцепилась за Питъюка!

Путешественников увлекли к самому большому чуму. Он был сделан из скобленных шкур карибу, сшитых и натянутых на каркас из тонких шестов. Конусообразный, он был около двадцати футов в поперечнике и футов двенадцать высотой. Анджелину и мальчиков провели, вернее, протолкнули внутрь; здесь было просторно, светло. В глубине чума пол застлан был толстым слоем одеял из оленьих шкур мехом наружу. Меховая одежда, инструменты из оленьего рога, лук, стрелы, множество каких-то непонятных предметов свешивались с шестов каркаса и валялись на полу.

— Садитесь, — пригласил Питъюк своих друзей. — Сейчас большой еда будет. Для гость всегда большой еда, потом много разговор.

— А где твоя мама, Питъюк? — спросил Эуэсин.

— В стойбище на Кейкут-озеро, — ответил Питъюк и объяснил, что его племя живёт в трех стойбищах, меж Круглым озером и рекой Кейзон, которую эскимосы называют Иннуит Ку — Река Людей. Так разделились они для того, чтобы широким фронтом стать на пути оленьих стад, идущих на север, и тем самым добывать как можно больше оленей. — Пуля нет для ружья, — закончил он. — Охотятся с лук и стрелы. Много не убьёшь. Эта зима все был сильно голодный.

Появилась немолодая женщина о круглым улыбчивым лицом, чёрные волосы, зачёсанные назад, открывали широкий лоб, их придерживал блестящий медный обруч. Женщина внесла глубокую деревянную миску с супом, в котором плавали какие-то коричневые куски. Поставила миску перед гостями и ушла. В дверной проем вдруг просунулись головы по меньшей мере десятка ребятишек; большими круглыми глазами серьёзно и зачарованно глядели они на приезжих и на еду.

— Варёные оленьи языки, — объяснил Питъюк. — Мы надо все съесть. Самый лучший еда на стойбище. Весь нам отдали. Не съедим — горевать будут.

Языки оказались необыкновенно вкусными, да к тому же все четверо проголодались, так что слова Питъюка никого не испугали. Но не успели ещё ребята разделаться с языками, как появились две женщины. Одна несла старое ведро, а другая — миску. Ведро было до краёв полно рыбьими головами — они плавали в воде и глядели на мир бессмысленным взглядом. В миске грудой высились жареные оленьи ребра.

— Ух ты! — воскликнул Джейми. — Они что, думают, мы это все съедим?

— Надо есть, — сказал Питъюк. — Эскимосы весь еда отдал. Нельзя обижать эскимосы, Джейми.

— Да ведь я тогда сам себя обижу или помру. Тут еды на целый полк. И лучше бы рыбы закрыли глаза. Терпеть не могу есть, когда на меня смотрят.

Прошло полчаса. Эуэсин, Джейми и Анджелина наелись так, что, казалось, вот-вот лопнут, и, обессилев, с трудом переводя дух, откинулись на оленьи шкуры. Один Питъюк не сдавался. Он обгладывал ребра карибу одно за другим и правой рукой кидал их в дверь; ребятишки, не спускавшие глаз с пирующих, пригибались; кости вылетали наружу, собаки набрасывались на них и уносили в зубах.