Проклятие обреченных

На классическом танце, который в расписании стоял последним, Сережа сбацал такое страстное и одновременно томное танго, что потряс даже видавшего виды препода Эрика, в знак поощрения тот погладил его по спине. У Эрика было два прозвища: одно – Голубчик, а второе – непечатное. Однокурсница Катя, большеглазая, недоступная барышня, с которой танго и танцевалось, также была поражена и намекнула Сереже, что согласилась бы с ним куда-нибудь сходить, а там посмотрим. В иное время ему было бы лестно «сходить куда-нибудь» с первой красавицей и недотрогой курса, но сегодня он себя берег, он нес себя, как на подносе, к дверям корпуса и почти не удивился, увидев огромный, угрожающе-угловатый автомобиль и возле него Аду – у нее в пальцах была коричневая сигарка, и она курила, картинно выпуская кольца дыма… На нее оборачивались прохожие. Она смотрела не прямо на Сережу, но куда-то мимо него, словно и не замечая, и это неприятно напомнило ему о Рожницыне.

– Садись.

И сама прострекотала каблуками, села на водительское место. Сережа долго не мог открыть дверцу, залился краской, мысленно проклиная свою неопытность и неловкость. Наконец Ада открыла ему изнутри и повторила, как приказ:

– Садись. Поедем в мою скромную обитель.

«Скромная обитель» Ады оказалась студией, громадной и нелепой, – стеклянная стена вместо окна, угрожающе низкие балки потолочных перекрытий, с потолка свисает гамак, в одном углу барная стойка, за которой хозяйка сейчас смешивает коктейли, в другом – мольберт, окруженный скорченными в муке тюбиками краски, повсюду экзотический хлам, из сваленных на полу тряпок скалит острые зубки крошечная голая собачонка.

– А где ты спишь? – задает непреднамеренно двусмысленный вопрос Сергей, оглядываясь. Таких домов ему еще не приходилось видеть, все кажется ему удивительным и занятным, но вот можно ли тут жить?

– В гамаке, – отвечает ему Ада. – Я сплю в гамаке. Кровати у меня нет и телевизора тоже нет. Впрочем, кровать я могу купить. Спешиал фо ю. Хризантема, иди ко мне, моя сладенькая! Вот тебе молочка. А тебе, цветочек, коктейль.

– Спасибо, я… – бормочет Сережа, принимая из ее рук разлатый бокал с чем-то мутно-оранжевым. – А что тут?

– Морковный сок, – хохочет Ада.

Коктейль крепкий, как ее объятия.

Около десяти часов Сережа звонил тетке и врал, что останется ночевать в актерском общежитии, что здесь собрался весь курс, что отмечают чей-то день рождения… На самом деле он стоял, совершенно обнаженный, в чужой ванной комнате, пропахшей многочисленными ароматами, и через плечо рассматривал в зеркале багровые полосы у себя на коже. Откуда они взялись? Ах, это ковер. Длинный ворс невиданного, оранжево-черного ковра растер ему спину до крови. Сережа только что пытался принять душ. Из щегольского граммофонного раструба вода лилась отчего-то только обжигающе-горячая, но все равно она была на несколько градусов холоднее, чем губы Ады, тело Ады, требовательные глаза Ады.

– Что у тебя с голосом? – спросила его Нина Алексеевна.

– Ничего, – ответил он, чувствуя себя одним из выжатых тюбиков краски.

Нина отпустила пару дежурных шуточек и дозволила ему «удалиться в загул», как она выразилась. Она взялась присматривать за племянником, но не желала стеснять его свободу. Студенческие годы, знаем, знаем, сама жила в общаге! Поди-ка, и девчонка уже есть, ждет, бедняжка… Первое трепетное чувство, ах!

– Цветочек, ты скоро там? – ласково окликнула его Ада.

В дверную щель он взглянул на нее. Она стояла, утопая по щиколотку в своем чудном оранжево-черном ковре, обнаженная, и пила молоко прямо из пакета. Мутная белая капля сорвалась и потекла по ее подбородку, побежала по смуглой шее, между острых грудей, к впалому животу, к таинственной воронке пупка.

– Почему ты называешь меня цветочком?

– Я люблю цветочки, – ответила Ада, словно на что-то намекая, и эти слова, которые в любых других устах казались бы банальными и слащавыми, прозвучали как высшая и непостижимая истина. А единственный смысл непостижимой истины как раз и есть в ее непостижимости, так как доказывает: человек не может и не должен постигать все на свете, есть многое на свете, друг Горацио… и так далее.

Глава 12

Леонид Шортман ловил себя на том, что ведет странную и самому себе малопонятную жизнь. Дни укладывались ловко – совершенно одинаковые дни, заполненные делами и хлопотами, которые, впрочем, все чаще приходилось себе придумывать. Хорошо налаженное дело уже работало само по себе, вращались незримые лопасти, накапливался по капле капитал… Но это уже не радовало, порой он ощущал странное безразличие и к своему, великой ценой приобретенному детищу, и даже к деньгам, к тем возможностям, которые они давали. В сущности, он был очень одинок, и одиночество казалось ему ледяной глыбой, в которой он был запаян, как доисторическая муха в янтаре, и особенно он чувствовал это по ночам – непробиваемую толщу льда между собой и остальным миром.

«Кто бы мог подумать, – усмехался Шортман про себя. – Кому бы рассказать – не поверили бы. Посмеялись. Я одинок! Дурацкий анекдот».