Проклятие визиря. Мария Кантемир

Кукла была чудо, и, конечно же, стоило самой Марии сердечно поблагодарить Петра Андреевича, не столь уж частого, но самого дорогого гостя в их доме. Каждый раз, как приходил Пётр Андреевич, он приносил в подарок удивительные вещи, и не взрослым, а детям — тосковал посол России по своим детям, давно выросшим и оставшимся на его далёкой родине...

Но Кассандра строго велела Марии:

   — Оставь свою игрушку, собирайся, как я тебе сказала. Мы поедем в баню...

Мария судорожно прижала куклу к сердцу и подняла на Кассандру такие умоляющие глаза, что та смилостивилась:

   — Можешь взять её с собой, но береги: это очень дорогая кукла.

И Мария бросилась матери на шею, целовала её руки и щёки, и румянец необыкновенной радости и счастья вспыхнул на её чистом смуглом личике.

Она даже не заметила, как они с матерью вышли на большой, мощённый крупным булыжником двор харема. Маленькая калитка соединяла этот двор с другим, более просторным — двором селямлика. Туда можно было проехать через огромные ворота и доехать до самого бинек-таши — маленького мраморного крыльца, с которого очень удобно садиться на любую верховую лошадь. Но Мария почти не бывала во дворе селямлика, располагавшегося под большой залой второго этажа. Здесь же, в помещении харема, двор был поуже, почище, и сквозь крупные камни пробивалась кудрявая поросль травы, так что казалось, весь двор покрыт квадратным ковром, расчерченным зелёным и серым.

Мария очень любила бегать во дворе, особенно если ей позволяли плескаться в бассейне посреди него. Это сегодня ей было не до фонтана, как всегда пускающего в самое небо тоненькую струйку воды, разбивающуюся на тысячи алмазных искр. Сегодня она даже не видела, как подкатила к бинек-таши лёгкая коляска, в которую были запряжены два буланых стройных коня, не видела, как на запятках устроились две невольницы с большими мешками в руках — всё необходимое в общественной бане.

Мария только покорно и слепо следовала за Кассандрой, устроившейся на мягком кожаном сиденье коляски и втащившей дочь вслед за собой. Она не сводила глаз со своего сокровища, трепетно оглаживала парадную робу красавицы, едва касалась пальцами её ярких голубых глаз и пунцовых пухлых губ. Под пальцами чувствовалась плотная и тёплая слоновая кость, и девочке чудилось, что живое тело куклы трепещет, дышит под её лёгкими прикосновениями.

Мария ничего не видела всё время, пока они ехали по улицам города, то широким, ограниченным высокими глиняными стенами, то узеньким — едва разъехаться двум экипажам — под высокими консолями вторых этажей домов, выступающих над первыми ярусами. Она ничего не видела и не слышала, ни до чего ей не было дела: в её руках была такая кукла, которой могли бы позавидовать девочки даже старше её возрастом — никогда никто не имел такую красавицу...

Но пока коляска немилосердно тряслась на крупных булыжниках или мягко катилась по пыльной траве улиц, Мария сделала удивительное открытие. Она взяла куклу под своё прозрачное покрывало, окутывающее голову, и потрогала ручки и ножки куклы. И вдруг поразилась: слегка согнутые в локтях руки куклы легко отодвигались назад и вперёд и могли даже подниматься над плечами, а согнув ноги, Мария могла усадить куклу на свои колени, на свой красный с золотой каймой далматик[4], и тогда красавица казалась королевой, восседающей на золотом троне...

Она так погрузилась в изучение и созерцание своего бесценного сокровища, что только сокрушённо вздохнула, когда мать взяла её за руку, а невольницы подхватили, чтобы высадить из экипажа.

Но и тут, прижав куклу к груди, Мария почти не видела того, что окружало её. А ведь это был её первый выход на большие люди, потому что в общественных банях богатые горожанки иногда проводили целые дни, запасшись едой, одеждой, большими кувшинами шербета. Здесь женщины обменивались новостями, сплетничали, кичились друг перед другом своими нарядами и уборами — словом, вели себя так, как и во все времена вели себя женщины.

Мария ещё никогда не бывала в общественной бане. В их дворе была своя, достаточно просторная и хорошо оборудованная баня, дважды в неделю её хорошо топили, и тогда вся семья принимала душ, натиралась благовонными маслами. Но домашние бани строились не с таким размахом, как общественные, и турецкие женщины предпочитали посещать общественные, где можно было пообщаться с другими горожанками.

Двойные эти бани состояли из двух совершенно одинаковых частей — одна из половин была женской, вторая — мужской. Они не сообщались между собой, в женской половине все слуги и банщицы были женщинами, а в мужской горожан обслуживали евнухи.

Каждая половина общественной бани делилась на три равные части, и назывались они всё ещё по-византийски, по-древнему — аподитерий, тепидарий и кальдарий. Эти части соединялись между собой особыми дверями, а сами отделения напоминали роскошные дворцы, облицованные разными породами мрамора.