Проклятие визиря. Мария Кантемир

Всю ночь писал Пётр мирное послание к визирю. Подписывал его Борис Петрович Шереметев.

«Вашему сиятельству известно, — говорилось в этом послании, — что сия война не по желанию царского величества, как, чаем, и не по склонности султанова величества, но по посторонним ссорам. И посему предлагаю сию войну прекратить восстановлением прежнего покоя, который может быть к обеих сторон пользе и на добрых кондициях. Буде же к тому склонности не учините, то кровопролитие на том, кто тому причина, а мы готовы и к другому. Бог взыщет то кровопролитие, и надеемся, что Бог поможет в том нежелающему.

На сие будем ожидать ответа и посланного сего скорого возвращения».

Не называл Шереметев имя шведского короля Карла, но очень ясно намекал, что только его подстрекательство и вызвало эту нежелательную для обеих сторон войну.

Впрочем, никто в военном совете не надеялся, что турки пойдут на мир — это было бы чудом, которое одно лишь и могло спасти армию, царя. Очень уж значительный перевес оказался на стороне турок — почти в четыре раза больше солдат, и сила турок была в их дикой и безудержной лавине, удержать которую не могло ничто.

Только чудо могло спасти армию.

И всё-таки совет склонился к другому решению. Если турки не пойдут на переговоры, потребуют сдачи в плен, как и было в первом случае, — это требование отклонить и всей силой двинуться в бой на прорыв кольца блокады.

Тут же были намечены и пути к прорыву: освободиться от всего лишнего, стеснявшего быстроту действий армии, добрых артиллерийских лошадей взять с собой, а худых — и артиллерийских, и обозных — побить, наварить мяса и подкрепить солдат.

То, что ещё оставалось в лагере из провианта, решено было разделить на всех.

И выходить из окружения, любой ценой уйти от турецкой армии, но не кончать жизнь в басурманском плену — этого страшились все, знали жестокость и варварство турок...

Утро настало хмурое, небо заволоклось тучами — то ли от вчерашнего жестокого боя и бесчисленных разрывов ядер, то ли надоело ему глядеть на людские распри.

Моросил мелкий нудный дождик. Солдаты радовались: воды не было, все подходы к реке простреливались турками, каждая бочка и ушат стоили жизней, и утомительная жара расслабляла волю, не давала свободно вздохнуть.

Едва заалел восток и пошли но небу зелёные, жёлтые, сизые полосы, как к передовым пикетам турок подъехала кавалькада.

Первым был трубач с белой тряпицей на длинной пике и медной трубой в руке.

Уже пригасли костры, в бесчисленном множестве расположившиеся всего в миле от русского лагеря, уже еле тлели дымки, но голосов муэдзинов ещё не было слышно. Только ржали лошади, да тихо струилась недалёкая вода Прута...

Тревожный зов трубы разбудил передовые пикеты турок. Подбежали, облепили, стащили с лошади.

Пётр стоял на взгорке и внимательно наблюдал за тем, что делалось, в свою подзорную трубку.

Ждал, вот сейчас полоснут по шее трубача кривым турецким ятаганом, скатится голова парламентёра и придётся отправлять другого, с другим письмом и другой трубой.

Нет, облепили трубача янычары, стащили его с лошади, подхватили под руки, связанные сзади, облепили и двух сопровождавших и потащили в гору, мелькая между деревьями, где стоял лагерем великий визирь.

Скоро они скрылись из глаз, заря подняла на ноги правоверных, и резкие голоса муэдзинов поставили на колени всю шевелящуюся массу, заставив уткнуться носами в землю...

«Как муравьи, столько их», — думал Пётр, издали разглядывая лагерь османов.

Он всё стоял и стоял на пригорке, наблюдая за лагерем турок, чтобы хоть по малейшим признакам знать, чего ждать — атаки или переговоров.

Но солнце уже поднялось, в лагере османов всё пришло в движение, загорелись бледные при солнечном свете костры, а атаки пока что не было...

Пётр бледнел и потел, стоя под ласковым солнцем, бледным и тусклым среди набежавших облаков, стаскивал с головы свою чёрную волосяную шляпу, чесал затылок и остервенело царапал макушку головы, снова нахлобучивал шляпу и до боли в глазах вглядывался в османский лагерь.

Вот сейчас загудят рожки и задудят трубы, забьют барабаны, раздадутся дикие крики — и взбурлится море людских голов, потечёт к лагерю...

Но проходила минута за минутой, ровный свет дня уже установил свой порядок на земле, а ни трубача, ни атаки всё не было...

Золочёный шатёр визиря располагался на высоком холме, но со всех сторон его обступали деревья, и Пётр видел только верхушку шатра с золотым полумесяцем на зелёном поле знамени. Ничего не удавалось разглядеть сквозь деревья, лишь видно было движение теней да слышался издалека неясный гул.

Если бы Пётр видел и знал, что происходит в шатре великого визиря, он успокоился бы.

Но трубача всё не было, хотя солнце уже перевалило за полдень. Но и атаки, слава богу, турки не объявляли...

А там, в шатре Балтаджи, шли такие бурные споры, что великий визирь хотел уже было затыкать уши. Он сидел на расшитых шёлком мягких подушках, по-турецки скрестив ноги, слушал своих военачальников и размышлял.