Проклятие визиря. Мария Кантемир

   — Батюшка, простите матушку, простите, государь, превеликий царь...

   — Ладно, — бросил он дочери, не в силах противиться её ласковому напору.

Да и на душе у него было так светло и радостно, что он готов был простить всё, что угодно, хоть и кривилось его лицо при этой просьбе.

И конторка его заполнилась шорохом широчайших юбок Екатерины.

Она бросилась на колени, целовала и обливала слезами руку царя и всё просила:

   — Прости, государь, если что не так сослужила, если службу твою выполнила плохо. Прости, государь, прости, родной, негодница я, ежели прогневила тебя. Верни мне милость твою, государь, укрепи мою душу лаской своей...

Она всё что-то бормотала и бормотала, ползая у ног мужа. Елизавета глядела умильно и просяще, и он сдался:

   — Бог простит, и я тебе прощаю. Ступай!

Но и после этого формального прощения не бывал он больше в спальне Екатерины, не обедал вместе с ней и дочерьми и даже не бросал слова и взгляда в её сторону на всё ещё продолжавшихся празднествах по случаю обручения старшей дочери, Анны, с голштинским герцогом Карлом-Фридрихом.

Помолвку отпраздновали пышно, как и подобает при обручении царской дочери. Накрытый на четыреста персон царский стол ломился от пития и разнообразнейших заедок, из огромного пирога, поданного к столу, выскочили карлица и карлик и станцевали среди хрустальных бокалов и серебряных блюд танец, не задев ни один из них.

Мария тоже была на этом торжестве, но она не пошла в тот круг людей, что находились возле Петра, а скромно и тихонько пристроилась в уголке и молча наблюдала за царём, женой его, дочерьми и прочими придворными. О чём думала она, когда видела все эти раззолоченные фигуры? Скорее всего, они напоминали ей тени былого. Она принимала все забавы и увеселения двора словно бы за комедию, которая играется для публики весьма грубой. Карлик и карлица особенно возмутили её: только нечуткие люди могли ценить это нехитрое трюкачество, шутки и смех их также отдавали грубостью и невысоким вкусом, но публика смеялась, орала и хлопала в ладоши при каждом непристойном жесте танцоров...

Пётр внимательно смотрел на гостей, сурово хмурил брови, но не сделал ни одного замечания, чтобы не испортить праздника. Видел, что не своей волей выходит его старшая за Карла-Фридриха, тощенького и крысоподобного принца, замечал, как не в меру прилипчив этот герцог к русским пенным напиткам, как вливает в себя такое количество медов и квасов, что впору десятку молодцов. И все голштинцы вели себя хуже некуда — держались властно, величественно и спесиво, и Пётр с грустью понимал, что Анне несладко придётся среди этого заносчивого народца. «Что ж, — думал он, — такова участь царских дочерей — приносить себя в жертву политике...»

Он оглядывал заполненные великолепными кушаньями столы и лишь в самом конце увидел Марию рядом с князьями Черкасскими — они издавна дружили домами, Кантемиры и Черкасские.

Увидел, и опять потеплело у него на душе: не лезет в первые ряды, не старается быть на виду, никому не рассказывает, что в милости у государя, — прелестная женщина, умница-разумница. И опять показалось ему, что стоит только развязаться со всеми узлами, что обрушились на него теперь, как начнётся новая жизнь, новая надежда сменит старую, опостылевшую...

Но Екатерина не дремала. Она уже знала, что государь побывал в доме Марии, и всё понимала своим цепким практическим умом: выдаст царь замуж дочерей, и уж тогда не миновать ей кары — ушлёт в монастырь, наденет на неё монашеское платье, как на первую свою жену, Евдокию. С него станется, позабудет всё, что сделала она для него, позабудет её долгую двадцатилетнюю службу — она считала службой служение ему, почитала его как государя, возвысившего её, но могущего опять низринуть в самую грязь.

И она выжидала только удобного случая, но каждый вечер приносила в его конторку чашу успокоительного питья. Он ничего не подозревал, он привык полагаться на её верность и службу...

Случилось в том же ноябре небольшое наводнение. Пётр объезжал на своём ботике окрестные затопленные дома, оглядывал суда, едва держащиеся в гавани, приказывал укреплять швартовы, сам проверял силу ветра и глубину идущих с моря волн. Вновь Нева потекла вспять, как это часто случалось, но на этот раз ветер был не слишком сильный, а волны невелики, и Пётр знал, что всё обойдётся.

Но на его глазах сел на мель корабль с солдатами и матросами, и царь не выдержал, бросился в ледяную воду, чтобы помочь сойти с корабля тем, кто там оставался. Двадцати матросам помог он перебраться на сухое место, приказал дать водки и обсушиться и сам прогрелся тем же лекарством. Но лекарство не помогло: приехав во дворец, царь почувствовал, что его лихорадит, залёг в свою жёсткую постель в конторке и приказал вызвать придворного медика Блументроста.

Доктор приготовил лечебные отвары — декокты, обложил тёплым и сухим всё большое тело царя и сказал, что к утру всё пройдёт. Так оно обычно и бывало, когда Пётр простуживался.