Проклятие визиря. Мария Кантемир

Помедлив, Мария приподнялась в своей постели, выпила крепчайший бульон, принесённый одним из слуг, и принялась расспрашивать Антиоха о его учёбе, занятиях языком и стихами. Плача и радуясь её вопросам, Антиох отвечал, что давно уже не учится, что его учитель Иван Ильинский не даёт ему больше уроков русского языка, что теперь он почти все дни проводит в полку, о занятиях в котором не хочется даже и рассказывать.

Мало-помалу, приводя в порядок свои мысли и слова, Мария узнала, что братья проводят дни и ночи в попойках, являются домой под утро сильно навеселе и что у них уже были большие неприятности с начальниками.

   — Я не ябедничаю, — сразу же начал оправдываться Антиох, — но мне не по душе такие их занятия. Я, как и ты, люблю книжки, в них так всё красиво и не скучно...

И эти сообщения Антиоха сразу взбодрили Марию: она зарылась в свои печали, оставила на произвол судьбы братьев, она виновата в том, что у них такие занятия, — она, одна она отвечает за них перед покойными отцом и матерью, перед Богом. Она ушла в себя, она слишком любила Петра и упустила братьев, отвергла свой долг, возложенный на неё отцом...

Мария обняла Антиоха, и они долго плакали вместе, и эти слёзы дали ей наконец облегчение, которого она искала много месяцев в своих сумеречных грёзах.

С той поры княжна пошла на поправку...

Едва кончались занятия в полку у Антиоха, он бежал к сестре. Читал ей свежие романы, получаемые из Парижа, — за время болезни Марии их скопилось множество, — они вместе обсуждали их, смеялись над чересчур уж неуёмным вымыслом, но воспринимали всерьёз и описываемую любовь, и отношения людей. Иногда посреди чтения Антиох задумчиво поднимал глаза и неопределённо говорил:

   — Почему так ничтожны и неумны бывают люди?

   — Но ведь не все, — улыбаясь, отвечала сестра.

   — Нет, конечно, но дураков больше, и они правят миром...

И тогда Мария начинала возражать брату. Она уже видела, что склад его ума вовсе не таков, как у неё: она романтична до мозга костей, а он острее замечал людские промахи, ошибки, недостатки.

Тогда же и начал он сочинять стихи — семнадцатилетний юноша изливал в них тоску по хорошему, по стоящим людям, не прощал светскому обществу ни единого порока.

Он читал Марии свои первые литературные опыты, и не было учителя тактичнее и жёстче, чем она. Мария разбирала их, высмеивала плохие рифмы, но тут же останавливалась на его очевидных удачах. Дружба их за все дни, пока ещё она не вставала с постели, окрепла.

Но пришло время, и Мария поднялась и опять, как прежде, стала гонять слуг и служанок, выговаривать за все огрехи и недочёты, бранить и наставлять братьев. Им это помогало мало — они или молча уходили в свои комнаты, или грубо отговаривались тем, что теперь они уже взрослые, могут сами за себя отвечать и нечего сестре лезть в их дела...

Постепенно входила Мария и в курс городских новостей. А у всех на устах было только одно имя — светлейшего князя, герцога Ижорского, генералиссимуса Меншикова. Постепенно узнавала Мария, что императрица тяжело больна, что Меншиков старается оттеснить от неё всех своих старых друзей и сподвижников Великого Петра.

Новостью, которая подкосила её, был арест Петра Андреевича Толстого.

Она знала его с детства, с того константинопольского своего детства, которое было таким безоблачным и счастливым, принимала его подарки, у него научилась искусству шахматной игры, от него узнала множество тайн, дворцовых интриг, с ним же ехала в Персидский поход — словом, это был человек, которого любят и уважают ещё с детства, человек, не навестить которого было никак нельзя, хоть бы это и грозило опасностью.

Пока ещё Толстой содержался в своём доме, ему позволено было даже принимать родственников. Правда, родственники почему-то не спешили выказать опальному графу почтение и любовь: никто к нему не приезжал.

Мария не медлила ни минуты. Это был её первый выезд после болезни, она не узнавала города, по которому несли её бодрые кони, весна только начиналась, и проталины на мостовой скрывали развороченные ухабы, кочки и снежные, застывшие намертво комки, тяжело ударявшие в передок кареты.

У дома Толстого стояли двое караульных солдат.

Они остановили карету с Марией и долго расспрашивали кучера, в каком родстве находится княжна Кантемир с Толстым. Она не выдержала, высунулась из открытой дверцы и громко крикнула часовым:

— Я его крестница, он крестил меня ещё в Стамбуле в семисотом году!

И караульные отступили...

Мария поднималась по широкой мраморной лестнице к тяжёлым дубовым, окованным железными полосами дверям и всё думала: почему, за что арестовали графа, в чём он повинен?

Сподвижник и верный пёс Петра, соратник во всех его делах, чем не угоден он стал его вдове, Екатерине, почему она так сурово обошлась с верным слугой своего мужа?