Проклятие визиря. Мария Кантемир

Пётр ещё раз оглядел сборище самых важных и почётных вельмож и знатных людей государства, оглядел и работный люд, так и замерший кто с топором на плече, готовясь выбить клинья из-под киля корабля, кто с верёвками и плетёными циновками, приготавливаясь устилать путь корабля, если не пойдёт в воду, кто и просто так стоящий, закончивший свой труд на отделке...

Осмотрел эту разношёрстную толпу Пётр и громко, весело крикнул:

— Что, братцы, смотрите? Видите махину эту, красавца этого? Никому из нас, братцы, и во сне не снилось лет тридцать тому назад, что мы будем здесь плотничать, воздвигнем, построим город, доживём до того, что увидим и русских храбрых солдат, и матросов, и множество своих сынов, воротившихся из чужих краёв смышлёными, достигнем и того, что и меня и вас станут уважать чужие государи.

Горло у него перехватило, он закашлялся на секунду, потом его покрасневшее лицо снова засияло гордостью и радостью:

— Будем надеяться, что, может быть, на нашем ещё веку мы вознесём русское имя на высшую степень славы!

Загромыхали пушки, и в их громе потонули многократные слившиеся крики, прославляющие государя и Россию...

Со своего места, отведённого подальше от стапелей, видела Екатерина сияющее, вдохновенное лицо Петра.

Словно это и не муж её, а статный рослый прекрасный господин и этой толпы, и всей необъятной России.

Что-то вроде восторга затронуло и её душу, теперь и Пётр не казался ей больным, и не замечала она, как дрожит бесконечно его голова.

Она чувствовала лишь, что по одному его знаку эта толпа может сделать всё, что только он захочет, припасть к его ногам и целовать его стоптанные башмаки с узенькими серебряными пряжками, лобызать края его поношенного камзола.

Пётр не любил этих припаданий на колени, не позволял лобызать края своей одежды или свои пыльные башмаки, но она понимала, для всей этой толпы он был как кумир, как идол, и к нему будут и будут припадать если не телом, то душой.

Царь размахнулся, и бутылка с шампанским полетела в сторону бушприта — осколки разлетелись в толпе, вино брызнуло на борта, окропив их, и взмахом руки Пётр повелел кораблю сойти вниз, на серую воду широкой Невы.

Застучали топоры, выбивая клинья из-под киля корабля, судно слегка вздрогнуло, словно живое существо, ждущее встречи с родной стихией, затем мягко, слегка покачиваясь и сотрясаясь всей своей громадой, медленно поплыло к воде.

Фонтаны брызг окатили лицо, камзол и кафтан Петра, и он бесконечно радовался этим фонтанам и подставлял руки под живительные струи.

Корабль закачался на воде, будто примериваясь к глубине и размаху своего дома, потом выровнялся и замер на серой воде, припав грудью к потоку невской струи.

И опять кричал Пётр какие-то слова, но уже не было его слышно с палубы, потому что гремели пушки, и многократное «ура» и было ответом на благополучное погружение корабля в воды реки.

Снова торжества и бесконечные пиры, но не в своём доме, а во дворце князя Меншикова: Пётр всегда отговаривался тем, что Меншиков живёт роскошнее, чем он, царь, и потому толпы гостей неизменно приводил к столу своего друга — знал, что умел и любил запускать руку в казённый карман друг его Алексашка, но, поколотив его, неизменно прощал.

И вновь, почувствовав рядом терпкий запах мужа, Екатерина вспоминала, как стоял он на мостике корабля, как взмахивал рукой, начиная спуск судна на воду, и только это помогало ей пересиливать своё недовольство его запахом крепкого табака, и винного зелья, и застоявшегося пота.

«Как из конюшни тянет», — думала она и старалась возможно чаще отправлять его в здоровую русскую баню. Но и после парной, отмытый и надушенный, Пётр уже не вызывал в ней прежних чувств — радостного ожидания постельного свидания, крепких поцелуев и душевных слов.

«Разлюбила, что ли?» — растерянно спрашивала она себя.

Но ещё два-три случая торжеств, где она видела Петра на высоте его величия, — и проходило её чувство недовольства и досады.

А Пётр снова был в бегах — ехал в Ревель закладывать здесь большую верфь для строительства кораблей, расширять гавань, делая её удобной для иностранных судов и больших торговых караванов...

Генерал-адмирала Апраксина Пётр отправил к Або вместе с галерным флотом, потому что всё-таки опасался новой атаки со стороны шведов.

И не ошибся. В панике и растерянности Апраксин послал к Петру срочного курьера: шведский флот подошёл к мысу Гангут и остановился в опасной близости от русских судов.

Пётр не стал отвечать Апраксину, что делать да как, — просто сел на флагманское судно, вывел весь флот из Петербурга и помчался к генерал-адмиралу.

Эскадра шведов действительно стояла у Твереминдской гавани, где укрывались русские корабли.

Полдня и полночи бороздил Пётр на своём флагманском корабле все окрестности гавани, оценивая диспозицию и считая вражеские корабли.

Их было много — шестнадцать двадцативосьмипушечных кораблей, двадцать судов поменьше тоже с пушками на борту.