Прокляты и убиты

— Видать, много за тобой концов тянется, и не только телефонных. — Лешка, взнявшись, задел головой верхотуру, насыпалось песку за ворот. Вышаривая комочки из-под гимнастерки, вылез на свет Божий. Но свету никакого нигде не было. Весь берег, подбережье и река затянуты зыбучей, спутанной тучею отгара. Молнии огней рвали эту тучу, не небом, не землей, войной сотворенную, но не могли порвать, лишь баламутили. Туча, ворочаясь в себе, текла в самое себя, на мгновение вспыхивала изнутра, раскаты слились в единый гром взрывов — работала во всю мощь артиллерия с обеих сторон. Выше пороховой тучи кружились самолеты, соря бомбы, зыбая, сгущая и клубя пороховую тьму. Смесь взрывов, монолитного небесного гула резали, распарывали звуки пулеметов и автоматов, совсем уж досадливо, вроде припоздало с треском рассыпались винтовочные выстрелы.

— Ну чё, дыбаем потихоньку? — подмаргивая, искривил один глаз Шорохов. С обеих сторон на голове его висели телефонные трубки. Одну из них, обинтованную, Лешка сразу опознал и понял — совместили артиллерийского связиста с пехотным — не хватает народу на этом, на правом берегу. Лешка вспомнил о коробочке с табаком, достал ее, развинтил, вяло обрадовался, что табак не намок, зацепил всей щепотью и протянул на закурку Шорохову. Напряженно следивший за Лешкиными действиями, Шорохов мгновенно скрутил цигарку, прикурил от зажигалки и сказал, что за это он корешу доставит шамовки. Ночью.

На вопрос насчет обстановки, как бы между прочим, объявил, что, однако, там, под высотой Сто, немцы добивают передовой батальон.

— К-ка-ак добивают?

— Обыкновенно.

— А наши, наши что же?

— Наши контратакуют, снарядами фрица глушат, не дают ему особо трепыхаться.

Лешка поводил и поводил плечами, разминался, изгоняя боль из суставов. Все, что могло из него вытянуть, уже вытянуло, но мутить не переставало, липкая тошнота плескалась в чисто прорытом просторном нутре.

— Слушай, а ребята, ну те, что Колю Рындина принесли, где они?

— Щусевцы-то? Они долго на берегу кантовались, вроде как тебя с вестями ждали. В общем-то думали, что ты жрать чего приплавишь. Но как ты потонул, оне ушли.

— Давно?

— Да нет, токо што. Их неустрашимый капитан заорал на них по телефону, оне и потопали.

— Э-э, чё ты патроны изводишь, — планку-то не передвинул?! — слышалась ругань командира Финифатьева сверху.

Лешку опять скрутило, опять свело судорогой.

— На-ко, зобни, может, полегчает, — протянул ему недокурок Шорохов.

Некурящий человек, Шестаков был готов сделать что угодно, чтоб только не мутило, пососал дыма и сломленно навалился на осыпь яра.

— Э-э! — тряс его Шорохов. — Ты чё? Ты чё?

Лешка ловил ртом воздух, глотая густой кашей плавающий над ручьем отстой пороховой и тротиловой гари. От яра все время отделялись и катились по берегу комки глины с чубчиком грязной седой травы, достигнув реки, шлепались лягушками в воду. Шел бой. Сотрясало свет и землю. Все шел и шел бой. Все сотрясало и сотрясало землю, тело, голову.

— Болят члены? — Как и у всех земных путаников, у Шорохова манера разговаривать дураковато, плести околесицу, неожиданно вывернуть что-нибудь.

— Все болит. Как майор?

— Майор ваш, — покривил губы Шорохов, — лежит в последнем помещении, но командует, руководит.

— Ты подежурь еще.

— Все равно спать не дадут, — пожал плечами Шорохов.

Вверху, на выступе яра, взрыкивал пулемет, дымящиеся гильзы, подскакивая, катились под яр и по тому слою осинелых, окисленных гильз, что скопились у подножия, можно заключить — бой идет уже давно и стрелять есть чем. «Где-то взяли?» — Лешка вспомнил — с баркаса. Пока он отсутствовал, был в другом месте и не одолел реку с грузом. Пехотинцы по трупам волокли баркас и затянули его под яр.

— Э-эй, утопленник! Принимай бойца в гости! — крикнул наверху Финифатьев и мешком свалился с яра, приосел, торопливо начал набивать диск патронами, перебирая вскрытую половину диска в руках, будто горячий блин. На лбу сержанта и под носом темнели капли пота, все его некрупное лицо, как бы по ошибке приставленное к ширококостному, основательному телу, словно штукатуркой покрылось — пыль и пот наслоились на одежде, надо лбом топорщился козырек неизвестно когда и зачем отросших, тоже штукатуркой слепленных волос.

— Как Леха?

— Олёха жив. Олёха воюет… Не знаю, чё бы сейчас отдал.

— Что дать Лехе? Покурить, — неожиданно возникший из дыма и пыли, передразнил Булдаков Финифатьева, и показалось, сама его рожа, возбужденная, грязная, когда-то успевшая из пухлой сделаться костлявой, исторгала угрюмую усталость и взвинченность одновременно.

Одним глотком Леха выхлебнул полкотелка воды, остатки вылил на себя и, всадив в гнездо пулемета полный диск, заорал, соря пеной с губ:

— А-а-ат, курва! У бар бороды не бывает… — и начал взбираться на яр.

Все это время командир его жалостливо смотрел на своего бойца, как на неразумного и болезного дитятю.

— Леха! Сотона! Стой! Стой, я тебе говорю! — Финифатьев сдернул Булдакова за босую ногу вниз. — Пущай без тебя воюют. А мы покурим.

Леха свалился, сел, почесался и уставился на Шестакова.