Прокляты и убиты

Худенький сценарий в 65 страниц, а именно за тем мы — режиссер, редактор и я, автор, — прибыли в сие, само себе подчиняющееся, заведение, собрались обсуждать два полковника, генерал и референт в чине подполковника. Генерал все время утирал потный лоб и дрыгал ногой, подрачивая, и, слава Богу, редко открывал рот, но лучше бы вовсе не открывал, не изрекал мудрые истины; коллеги и подчиненные снисходительно улыбались шуткам важного политического деятеля и дружно повторяли: «Мы ничего не запрещаем, н-но…»

Н-но… я понял, что в Главпуре правильно делают, что никого туда не пускают, а то придет вот такая одноглазая зараза, как я, и обратит внимание на раздевалку да еще и усечет, что тут все охвачены бесконечной заботой, как и на войне, как и всюду, делать видимость работы, иначе чего ж на нас, нервных и больных представителей культуры, напускать аж четверых чинов да еще и мордатого, тупого генерала, страдающего с похмелья…

Видимость. Видимость правды, видимость кипучей деятельности. Видимость знания, образования, видимость заботы о народе и солдате. Видимость крепкой обороны. Видимость могучей армии. Видимость незыблемого единства. Видимость сплоченного государства, которое рассыпалось в три дня…

Видимость, обман, ложь во спасение, ложь каждодневная, навязчивая, и уже сомневаться начинаешь: может, ложь-то и есть правда, а правда-то и вправду ложь.

Когда-то я подхватил и с энтузиазмом повторял слова Константина Симонова: «Всю правду о войне знает только народ». Увы, теперь я знаю, что всю правду о войне знает только Бог. Народ наш в большинстве своем не знал ее и, возможно, знать не хочет — слишком страшна она и отвратительна, слишком для усталых русских людей, прежде всего истинных вояк, правда эта неподъемна. Многое сгорит во времени и развеется пеплом в мироздании из того, что хранит усталая да уже и изнемогшая от тяжкого груза российская память и история.

Но какая-то часть истории еще жива, и она болит в сердцах старых людей, бросает их память в огонь прошедшей войны, где сгорела наша молодость, здоровье, пропали лучшие годы. Неужели все было зря? Неимоверные лишения, страдания, тяжкий труд, мужество, кровь, слезы, потеря родных и близких? И спрашивает, спрашивает, задает себе и обществу вопросы старый солдат — он-то, он-то в чем виноват? Его-то жизнь за что и почему спалили, изработали, все соки высосали, всю силушку выкачали? Кто у Бога, кто у попа, а кто у молодых ученых, кто и друг у дружки спрашивает об этом. А есть еще и такая штуковина, под названием писатель, — он все знает, ему и пожаловаться можно, а то и за грудки взять и гаркнуть: «Не береди раны! Не лезь в усталую душу!» И не лез бы, да тоже под Богом хожу, и Он руководит не только жизнью, мыслями, но и действиями, и душой, которая тоже болит и хочет убавить своей боли. Боль человеческая никуда не исчезает, она всевечна и всеместна, и, переложив ее на бумагу, вольно или невольно нагружаешь ею своего читателя, в большинстве своем сострадательного. И пока жив человек, все так и будет — радость в себе и для себя, боль каждого на всех. И если мы будем готовы к состраданию, к тому, чтобы принять на себя боль других, тогда и нам легче будет, — на всех возложенная боль и разделенная на всех не так гнетет и давит. Артельно можно пережить все, но только чтоб артель была одна.

Итак, слово истинным окопникам-солдатам. Кого раздражают комплименты в мой адрес, тот волен их пропустить, но большинство писем — это исповеди, доверенные бумаге, исповеди людей, не привыкших притворяться и у кого память устала.

Начну с письма Алабовского Юрия Ивановича из Ставрополя, потерявшего на войне глаз и руку, а ныне доктора наук, профессора, заведующего кафедрой социальной гигиены и организации здравоохранения Государственного медицинского института, и тоже профессора из Твери Юдина Владимира Александровича:

«Разбередили Вы мне всю душу. Прочитал в «Новом мире» о «Яме». Пером мастера написана массовая клиническая картина элементарной дистрофии. Все так, как было. И если у кого-то возникнет хоть капля недоверия к написанному — готов подтвердить это сам. Признаюсь, что смотрел по телевизору Вас и Петренко. Вы сказали, что собираетесь писать о запасных полках, теме обойденной и забытой.

Признаюсь, что сам был в этой яме, в Бердске, в 1944 г. Полк был уже 88-й. Силушкой и здоровьем нас ни Бог, ни родители не обидели. В омских «Черемушках» «обмундировали». Кто с голой задницей, кто с голыми коленями, в рванье и тряпье пересели в Новосибирске на пригородный поезд в нетопленый вагон и, замерзшие, как бобики, были помещены в карантин. Только Вы пишете о каком-то лесе. Лес был за железной дорогой. В карантине собачий холод, нары в три яруса, голые доски и еле теплая печь. Топилась угольной пылью, которая кое-где в печке горела.