Прокляты и убиты

Здесь нет возможности поговорить об отношении нашем к нашим неприбранным убиенным воинам. Сколько об этом писали, говорили, постанавливали, а косточки советских воинов все валяются, все тлеют по лесам и болотам российским, украинским, белорусским. Нам все недосуг. Все празднуем День Победы и забываем замаливать самые тяжкие грехи.

Хотелось бы чуть обопнуться на окопном фольклоре и на литературе об Отечественной войне. Я специально занимался его сбором и изучением. Увы, увы, собирать, изучать почти нечего. Фронтовой фольклор, солдатское творчество, порожденное убогой и страшной жизнью, тоже убого и большей частью непотребно-похабно, примитивен фольклор, и временем он остановлен, памятью не востребован — нечего вспомнить. Лишь песни военных лет, их больше десятка, просквозили годы, донесены до наших дней бывшими фронтовиками, подхвачены современной молодежью, да книга Александра Твардовского про бойца и ряд стихотворений Кульчицкого, Симонова, Суркова, Гудзенко, Орлова, Львова, Старшинова, Друниной, Панченко и других пусть все реже и реже, но еще звучат с экрана, читаются по радио памятливыми людьми.

Кстати, всеми нами когда-то восторженно любимый, наизусть взахлеб читаемый «Василий Теркин» так и остался с нами, в наших российских пределах. Пришел он к нам ко времени и вовремя, но и оказался только с нами и у нас — ни Дон Кихотом, ни бароном Мюнхгаузеном, ни Робинзоном Крузо, ни тем более Гулливером он не стал и уже не станет. Это наш национальный герой, наш брат, наш сват, и вместе с нами суждено ему раствориться во времени и быть вспоминаемым как литературная реликвия здешнего производства и для здешних мест. Так, даже Великий поэт современности, как и все мы, не наученный мыслить масштабно, всечеловечески, обречен, как и вся современная литература в большинстве своем, произрастать в своем огороде, для своих потребителей.

Местечковая привычка мыслить, писать, петь и плясать, не заглядывая за городьбу своего огорода, укоренилась так глубоко в нашем сознании, что пытающееся раздвинуть нашу городьбу, перелезть через нее, ищущее новые формы и пути к общечеловеческим темам, с болью избывающее наследие соцреализма, избегающее соцзаказов и понуждения писать, что велено, новое поколение писателей встречено со скрежетом зубов, поношения терпит за то, что непривычно, непонятно, порой сложно, но чаще фокусно, а то и вызывающе-дразняще творит. Вновь нарождающаяся наша культура вообще пока способна только дразниться, показывать язык, но она все-таки ищет свои собственные пути, сворачивая с тех натоптанных, а где и бетонных дорог, по которым шли мы…

Что же и кто же помогал мне в давнем замысле и исполнении его? Память и Господь наш Всезрящий и Всемилостивейший — вот Кто.

Это уж так происходит на свете — книга, как человеческая судьба: одна идет через пень-колоду со спотычками, задержками, какими-то домашними и внешними событиями, мешающими работе, другая идет спокойно, как по маслу, и в печать проходит без осложнений. Могу привести два примера из своей творческой практики — «Царь-рыба», измучившая меня в работе и надсадившая бедную советскую цензуру, и самая моя большая книга «Последний поклон».

Одна, то есть «Царь-рыба», начиналась неорганизованно, вразброд, с путевых очерков, которые я потом выбросил в корзину. И чего только со мной и с повестью не было в процессе ее создания: болел я, болела и запутывала свою жизнь ныне покойная дочь; сын, призванный в армию, на двадцатые сутки попал в чехословацкие события — не было у огромной хвастливой армии кого послать на позорную, бесславную и опасную операцию: у жены, моей главной помощницы, один за другим умирали родственники, она, больная сердцем, едва уж ходила, но ездила на Урал их хоронить. В довершение ко всему ошпарился, когда работал над последней, самой большой главой повести, по существу отдельной повестью «Сон о белых горах», которую я все начинал, начинал и никак не мог войти в нее, выбрасывая десятки исписанных страниц. Будучи приглашенным на базу строителей, где, говорили мне, тихо и удобно, но где, однако, шла беспробудная пьянка по случаю открытия сауны, я, все перетерпев, переждав, когда уедет строительное начальство, решил, как обычно, наварить супу суток на трое и, не отвлекаясь на пустяки, в том числе и на еду, засесть работать и тут… обварил ногу. Таежник! Одинокий скиталец, лесной бродяга с детства, всегда я был к себе строг и аккуратен в лесу, не допускал ошибок, и потому со мной ничего в тайге не случалось. А тут недосмотрел. Веселыми гостями был оставлен котел с кое-как привязанной проволочной дужкой, и вот результат…

Правда, чтобы не терять формы и не выбиться из рабочего ритма, как бы балуясь, написал я три рассказа о медведях («Осенью на вырубке», «Медведи идут следом» и «Бедный зверь») и, озоруя, послал их в самый ортодоксальный журнал того времени — «Знамя», одышливо уже везущий воз с романами своего редактора Кожевникова, корифея литературы Чаковского и им подобных.