Проклятые (Damned)

У моего локтя заучка Леонард сидит за своим столом и придумывает шахматные ходы партии с каким-то живым противником в Нью-Дели. Напротив Паттерсон сговаривается с живыми футбольными фанами, следит за командами и квортербэками, отмечает их статистику. Дела в аду идут без помех до самого горизонта. Обычная послежизнь, вот только в моих наушниках звучит голос матери:

– Пожалуйста, Мэдди… Пожалуйста, скажи папе и мне, где мы можем тебя найти…

Шмыгая так, что в наушниках все трещит, мой отец просит:

– Пожалуйста, детка, только не вешай трубку! О, Мэдди, мы так виноваты, что оставили тебя одну с этим злобным подонком.

– С этим, – шипит моя мать, – с этим детоубийцей!

Как я понимаю, они про Горана.

И да, я побеждала демонов. Я смещала тиранов и забирала у них армии. Мне тринадцать, и я успешно перевела тысячи умирающих в следующую жизнь. Я так и не закончила среднюю школу, но я перелопачиваю самую природу ада, причем укладываюсь в рамки времени и бюджета. Я умело жонглирую словами вроде «адаптация», «гемофилия» или «вербализовать», но теряюсь, услышав, как плачут мои родители.

Чтобы выдумать ложь получше, я верчу в пальцах скальп усиков Гитлера. Чтобы стать холоднее, чтобы усмирить слезы, которые щиплют мне глаза, я совещаюсь с короной Медичи. Я прошу своих рыдающих предков успокоиться. Все так и есть, я заверяю их: я умерла. Ледяным голосом извращенца Жиля де Рэ я говорю, что ушла из смертной жизни и теперь обитаю в вечности.

Их рыдания утихают. Охрипшим шепотом отец спрашивает:

– Мэдди? – В его голосе благоговение. – Ты сидишь рядом с Буддой?

Лживым голосом серийного убийцы Тага Бехрама я сообщаю родителям, что все, чему они меня учили о моральном релятивизме, о переработке вторсырья, о светском гуманизме, органических продуктах и расширенном сознании Гайи – все оказалось чистой правдой.

Из горла моей матери вырывается радостный вскрик смеха и облегчения.

Да, уверяю я их, мне тринадцать, я по-прежнему их драгоценная дочурка, я мертва… И навсегда поселилась в безмятежном и мирном раю.

34

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Мы с приятелями-покойниками собираемся совершить небольшое паломничество, чтобы потусоваться среди живых. Ну и позаимствовать шоколадок из земных запасов.

Выбор Леонарда – «сахарные кукурузки», такие продолговатые ядрышки твердого сахара в белую, оранжевую и желтую полоску. Паттерсон истосковался по карамели с шоколадным вкусом – ее чаще называют «Тутси Роллз». Арчер соскучился по ужасно сладкой смеси арахиса и ирисок, которую продают под названием «Бит-о-Хани». Бабетт мечтает о мятных «Сертс».

Как объясняет Леонард, Хэллоуин – единственное ежегодное событие, во время которого жители ада могут посетить жителей земли. С сумерек до полуночи проклятые могут ходить – ничуть не скрываясь – среди живых. Как только пробьет полночь, веселье кончается и, как Золушка, тот, кто не успел к комендантскому часу, получает особое наказание. Как рассказала Бабетт, все опоздавшие души должны блуждать по земле целый год, до начала следующего Хэллоуина. Из-за сломанных часов Бабетт однажды пропустила срок и двенадцать месяцев болталась, невидимая и неслышная, среди живых, погруженных в свою собственную жизнь.

Готовясь к хэллоуинской вылазке, мы всей компанией шьем, клеим, кроим себе костюмы. Чемпион по шахматам и умница Леонард лохматит брючины своих шортов зубами. Потом берет с земли горсть углей и пепла и втирает в ткань. Замазывает грязью порванную рубаху и проводит ладонями по лицу.

Он изображает бродягу? Бомжа?

Леонард отрицательно качает головой.

Я спрашиваю:

– Зомби?

Леонард снова отрицательно качает головой.

– Я пятнадцатилетний раб-переписчик, который погиб в пожаре, уничтожившем великую библиотеку Птолемея Первого в Александрии.

– А, это был мой третий вариант, – говорю я. Я дышу на лезвие своего инкрустированного

драгоценными камнями кинжала и спрашиваю, почему Леонард выбрал именно этот костюм.

– Это не костюм! – хохочет Паттерсон. – Это он таким умер.

Может, Леонард и выглядит как современный мальчик, но он мертв уже с сорок восьмого года до Рождества Христова. Паттерсон, с его футбольной формой и типично американской симпатичной мордашкой, объясняет мне это, полируя бронзовый шлем, а потом водружает шлем на свои кудри.

– А я афинский пехотинец, убитый в бою с персами в четыреста девяностом до нашей эры.

Проводя по волосам расческой, сверкая красными шрамами на запястьях, Бабетт заявляет:

– А я – великая принцесса Саломея, которая потребовала убить Иоанна Крестителя и в наказание была разорвана дикими псами.

– Мечтать не вредно, – фыркает Леонард.

– Ладно, – вздыхает она, – я фрейлина Марии Антуанетты, которая покончила с собой, чтобы избежать гильотины, в тысяча семьсот девяносто втором году…

– Врешь, – говорит Паттерсон.

– И ты не Клеопатра, – вставляет Леонард.