Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

В романе есть очень любопытный персонаж – Жанночка, старая алкоголичка и профессиональная пасквилянтка и доносчица. В ее квартире на Патриарших прудах собран целый архив на людей, пользующихся непреходящим вниманием разного рода клеветников. У Жанночки есть своя сеть помощников и своя система рассылки кляуз. Она с удовольствием делится приемами с одной из героинь и рассказывает, где почерпнула полезные навыки. Выясняется, что учителем Жанночки был И.А. Бунин. Жанночка зачитывает отрывок из «Окаянных дней»: «Маяковский, державшийся, в общем, довольно пристойно, хотя все время с какой-то хамской независимостью, щеголявший стоеросовой прямотой суждений». А дальше разбирает, как тонко и точно манипулирует Бунин читательским мнением: «“Ну и Маяковский!” – скажут прочитавшие это. А если и не скажут, то на сознание, помимо воли, отложится такой вот контур: в общем, довольно пристойно, но хамовато и стоеросово». Как будто следуя наставлениям Жанночки, г-н Драгунский описывает творчество Кочетова: «ход заурядного, но добротного семейного романа постоянно прерывается грохотом риторики о роли организованного пролетариата в мировом движении к миру и прогрессу <…> Кочетову хорошо дается эротика. Он хорошо описывает поцелуй, сеновал, диван <…> – видно, что все это автору не чуждо. Но далее он пишет, к примеру, так: “Они подъехали к селению. На его окраине стояла разная сельхозтехника”. Боже! Что значит, когда бывший агроном называет деревню “селением”, а сеялки, бороны и тракторы – “разной сельхозтехникой”? Это значит, что его тошнит от этих материй, но он вынужден демонстрировать свою советскость, прослаивать семейные сцены партийно-производственными». Из этого отрывка читателю, особенно если он не знаком с творчеством Кочетова, становится понятно следующее (или, по слову Кочетова, «помимо воли, отложится такой вот контур»): посредственный писатель Всеволод Анисимович Кочетов занимался в литературе не творчеством, а чистой воды пропагандой. Причем делал он это не по убеждению, а токмо корысти ради. Хотя почему бы семейному роману не прерываться грохотом риторики? Известно, например, что граждане Византии более всего интересовались вопросами богословия, и в каких-нибудь тавернах за чашей вина велись богословские диспуты. Так, что же, если описать это в романе, получится, будто автор агитирует за православие? Если сегодня в каждой, наверное, российской семье разговоры о политической обстановке на Украине стали обыденностью, так неужели описания этих реалий могут восприниматься как пропаганда? В рабочей семье середины XX в. вполне могли говорить и даже спорить «о роли организованного пролетариата в мировом движении к миру и прогрессу». И ничего неестественного в этом нет.

Но читатель, поверив Драгунскому, сочтет, что Кочетов, судя по всему, был еще и сексуально озабоченным типом (читатели журнала «Октябрь» свяжут образ писателя с пресловутыми саунами), во всяком случае, эротика интересовала его куда больше политики и хозяйства, о которых он брался писать. Обратим внимание на восклицание Драгунского «Боже!..» и на глагол «тошнит». Это не ровная, спокойная критика, это глас возмущенного, потрясенного фальшью Мастера, хорошо, по всей видимости, знавшего Кочетова – иначе откуда такая уверенность в столь сильных его чувствах. Этим самым «тошнит» Драгунский как бы сообщает читателю: «Уж я-то знаю, о чем говорю!» Ведь никакого намека на «тошноту» Кочетова в приведенном отрывке не содержится. Но раз уж Драгунский так убежденно пишет о неочевидных вещах, то, наверное, действительно знает.

Читатель невольно разделяет чувства интеллигентного человека, не могущего больше молчать при виде такой лжи, такой гнусности. Читатель не успевает подумать, что «селение» в любом словаре толкуется как «населенный пункт в сельской местности (село, деревня, хутор, поселок и т. д.)», и что, возможно, в предшествующем тексте слово «деревня» уже упоминалось, так что писатель всего-навсего прибег к синониму. Да и в перечислении сельхозтехники могло просто не быть необходимости. И если бы Кочетов каждый раз писал вместо «разная сельхозтехника» «сеялки, веялки, бороны и тракторы, комбайны, жатки, копатели, косилки, а равно плуги, молотилки, культиваторы и зернометатели», то его романы не рвали бы из рук и не читали бы по ночам. А тот же Драгунский наверняка потешался бы над страстью бывшего агронома к такой избыточной и ненужной точности.