Проклятые поэты

О. Мандельштам считал поэзию плодом земли, злаком бытия, речью природы: «То, что я сейчас говорю, говорю не я, а вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы». Поэзия идет «путем зерна» – она движение самой природы, здесь «земля гудит метафорой». Язык поэта – не только речь сама по себе, но голос бытия.

М. Мамардашвили считал философию сознанием вслух, а сознание – страстью. В таком случае поэзия – заговорившее подсознание, голос души.

В. Зинченко:

…Взаимоотношения души и тела аналогичны… взаимоотношениям действия и слова. Для первых, как для вторых, утрачивает смысл проблема первичности, примата, что не уменьшает предстоящей сложности исследования таких взаимоотношений. Мне важно было подчеркнуть не только активную, но и творческую роль души по отношению к телу и его проявлениям. В человеческой душе, как и в поэзии, «в которой всё есть мера и всё исходит от меры и вращается вокруг нее и ради нее, измерители – суть орудия особого свойства, несущие особую активную функцию. Здесь дрожащая компасная стрелка не только потакает магнитной буре, но сама ее делает».

Для большинства сотрудников «Аполлона» и участников «Цеха поэтов» поэзия была обетом, а литературное поприще – воплощением этого обета, священным ритуалом.

Тем не менее Осип Мандельштам не доверял экстатическому хмелю дионисийства, предпочитая ему священную трезвость, что «гораздо глубже бреда»:

Кто, скажите, мне сознанье
Виноградом замутит,
Если явь – Петра созданье,
Медный всадник и гранит?

Впрочем, такое понимание поэзии не мешало Мандельштаму воспринимать ее как продолжение крика младенца: ему принадлежит удивительно оригинальное восприятие лирики как «внутреннего крика».

Ребенок кричит оттого, что он дышит и живет, затем крик обрывается – начинается лепет, но внутренний крик не стихает, и взрослый человек внутренне кричит немым криком, тем же древним криком новорожденного. Общественные приличия заглушают этот крик – он сплошное зияние. Стихотворство юношей и взрослых людей нередко этот самый крик – атавистический, продолжающийся крик младенца.

Слова безразличны – это вечное «я живу, я хочу, мне больно».

Мысль о «кричащем ребенке» не нова. Одно из определений гения – несущий свое детство до гроба. Ульям Вордсворт, учитель par exellence, считал, что поэту свойственно детское восприятие мира, новые открытия Америки или Музы любви.

Реальность поэзии есть полнота чувства собственного существования поэта. Поэзия всплывает из глубин души поэта и может быть названа (как Леонардо именовал Живопись) углублением духа (а не познанием внешних вещей). Поль Верлен считал, что поэтическое искусство заключается в способности и умении «стать самим собой», а Валерий Брюсов видел величие поэта в глубине и полноте пересказа души: «Художник не может большего, как открыть другим свою душу… Меняются приемы творчества, но никогда не может умереть или устареть душа…»

Еще одна сторона поэзии выражена прустовской формулой: «Поэт – это человек, для которого мир существует». Поэзия суть оправдание мира, приятие мира, как он есть. Поэзия принципиально антиутопична. Пруст говорил, что все мы недооцениваем жизнь потому, что рассматриваем ее поверхностно, нашим рассудком, нашим разумом, то есть видим ее внешнюю, поверхностную сторону. А вот поэту дано «нырнуть» в жизнь-душу, проникнуть в ее глубину, узреть то, что не видят люди иного склада ума.

Мир существует для поэта не как предмет отражения, но как покров, наброшенный на тайну, как то, сквозь что он должен проникнуть к существу видимых вещей. Не отражение, подражание или воспроизведение, но снятие завесы – вот что такое искусство.

П. Элюар: