Проклятый. Евангелие от Иуды. Книга 1

Обожженная беспощадным солнцем кожа, раны с вывороченными краями и копошащиеся в них насекомые — оводы, мухи, осы, грызущие набухшую плоть, откладывающие яйца в еще живое тело. Там, где шипы тернового венца вонзились в голову до самой кости, вздулись шишки, наполненные желтой жидкостью, глаза закисли гноем так, что не было никакой возможности их открыть, да и сил на это не было. Только вздымалась от тяжелого дыхания грудь, да табличка с надписью «Царь Иудейский», наспех прибитая к навершию, вздрагивала от ударов агонизирующего сердца.

Надпись получилась глумливой — нацарапавший ее сириец плохо знал хибру и сделал две грамматические ошибки.

Воздух плыл и слоился от жара, льющегося с неба и поднимающегося от земли, гудела толпа, не желающая расходиться. Откровенно скучали и мучались на солнце легионеры.

Иешуа был все еще жив. И черная шевелящаяся масса, облепившая его безволосое тело, упивалась остатками жизни, все еще теплившимися в нем…

Иегуда затряс головой и едва не упал, сделав еще шаг — он словно окунулся в давний страшный полдень и вновь ощутил на запавших щеках выжженные слезами борозды.

И услышал голос, полный муки и нездешнего, нечеловеческого страдания, произнесший тихо, но так, что каждое слово было слышно всем, стоящим на Лысой горе:

— Эли, Эли! Лама савахфани?[90]

Или не было этого голоса?

Нынче был другой день. И другой год.

Но снова повторялись…

Солнце.

Трупы.

Мухи.

Чьи-то сдавленные рыдания.

Стоящий у стены мужчина сделал полшага вперед, чтобы поддержать Иегуду под руку, но тот уже обрел равновесие и стал плечом к плечу с Элезаром, стараясь не втягивать в легкие запах свежей, еще не свернувшейся крови.

— Ты звал меня? — спросил он и сам удивился тому, как спокойно звучат его слова.

— Я прошу тебя помочь похоронить мертвых. Возьми женщин. Сильные руки нужны мне для строительства стены. Похоже, что у нас осталось всего несколько дней.

— Я рад, что ты понимаешь это…

Элезар обернулся к старику, и Иегуда увидел, что глаза бен Яира черны, как колодцы. Он еще не обезумел, но перешел черту, за которой уже не было возврата — такие глаза были у Элезара бен Шимона в тот день, когда его и его сторонников — сикариев — вырезали прямо в Храме люди зелота Иоханана Гискальского. Они сражались, как бешеные, но печать смерти уже лежала на их лицах.

Такие же точно мертвецкие глаза были у Иоханана Гискальского, когда он, забрызганный кровью соотечественников, брел по внутреннему двору Храма — эзрат Исраэль[91], оскальзываясь в темных лужах, стоящих на белоснежном каменном полу.

Словно он знал, что пройдет совсем немного времени, и их обоих: и его, и могучего бар Гиору проведут улицами Рима во время триумфа Тита, удавят и бросят гнить на мусорной куче.

А презираемые зелотами и сикариями римские евреи, продажные предатели, недостойные и жалкие люди, тайно, рискуя жизнью, подберут их тела и похоронят согласно иудейскому обычаю за городскими воротами.

Бывает, что человек еще жив, но уже находится на стороне смерти.

Уж кто-кто, а Иегуда знал это точно. Он сам жил на стороне смерти почти сорок лет.

— Понимаю ли я это? Старик, да ты с ума сошел! Я с самого начала знал, — сказал Элезар, и улыбнулся.

И от этой улыбки Иегуде стало холодно. Так холодно, как бывало на самом севере, на склоне Ермона[92], где иногда выпадал снег. И, хоть мысль о кончине давно не пугала Иегуду, грудь сжало предчувствием скорой беды.

— Займись телами, — бросил бен Яир уже через плечо и зашагал прочь. Он был вождем, а вождь должен думать о живых. Бен Канвон двинулся вслед за ним, то и дело оглядываясь.

Все правильно, подумал Иегуда, стоя над убитыми, все правильно… Ты говорил, друг мой: «Пусть мертвые хоронят своих мертвых». И как всегда оказался прав. Во всяком случае, в отношении меня. Элезар не смог бы найти лучшую кандидатуру, даже если бы хотел. Кто лучше всего справится с похоронами, как не мертвец?