Проклятый. Евангелие от Иуды. Книга 2

— А Рим в Ершалаиме — это я. Так вот откуда богатые одежды? Тетрарх умен. Определенно. Или случай с Окунающим научил его пользоваться чужими руками для сведения счетов? Ну, что ж… Иешуа по прозвищу Га-Ноцри! Своей властью, данной императором Цезарем Тиберием, и от имени и по поручению народа Рима приговариваю тебя к смерти за содеянное по умыслу crimen laesas majestatis[42]. Damno capitis! Tribune, toile in crucem hunc![43]

Игемон встал.

На лице Каиафы мелькнула хищная улыбка.

Афраний даже не пошевелился, глядя из-под капюшона на перешептывающихся стариков-книжников.

Скриба усердно скрипел етилом по пергаменту, записывая приговор.

Иешуа же невольно побледнел, когда левиты взяли его под руки, но потом, глядя в глаза прокуратору, утвердительно кивнул.

— Скажи мне, Га-Ноцри, — обратился к нему Пилат, сходя с возвышения, на котором стояло рабочее кресло. — Ты действительно считаешь себя машиахом?

— Ты сказал, — ответил арестованный, и неожиданно улыбнулся странноватой кривой улыбкой. Искренне улыбнулся, и прокуратор, повидавший немало людей, которым он вынес смертный приговор, слегка оторопел. — Неважно, кем я себя считаю, игемон. Важно, кем меня считают люди.

Пилат недоуменно покачал головой.

— Странный народ…

Стража повела пленника к выходу, за ними потянулись старики-книжники, счастливые тем, что могут наконец-то покинуть дом язычника.

Каиафа поклонился Пилату в знак благодарности (глаза его светились довольством, борода победоносно топорщилась) и, пожелав хорошего дня, направился вслед за ними. У самого выхода левиты передали Га-Ноцри римским солдатам. Игемон заметил, что руководит ими знакомый ему воин… ах, да! Лонгин! Свежеиспеченный центурион, тот самый, что помог ему при аресте Вар-раввана.

Прокуратор повернулся к Афранию и сказал тихо, так, чтобы скриба не расслышал:

— Организуешь все, как просила Прокула. Я разрешаю.

— Хорошо, игемон, — отозвался начальник тайной полиции. — Я прослежу.

— Но не сразу, не сразу… — продолжил прокуратор. — Казнь — это всегда назидание. Я бы не стал их мучить, но так хочет Рим…

— Будет исполнено, игемон.

— Какой странный человек этот Га-Ноцри… Очень странный. Ты видел, Афраний? Он улыбнулся мне!

— Я предостерегал тебя, прокуратор.

Пилат хмыкнул.

— Как ты думаешь, что сделал бы Тиберий, если бы узнал, что я помиловал бунтовщика, виновного в оскорблении величия? Или ты полагаешь, что Каиафа разучился писать доносы? Не переживай, Афраний, ничего дурного из-за смерти этого проповедника в Иудее не случится. Вечером у евреев начнется Песах и все забудется. Народ — всегда народ. Он любит праздники, любит поесть, выпить вина. А умирать за кого-то в тот момент, когда все вокруг едят и пьют… Кому такое придет в голову? Да, никому! А через неделю все уже забудется. Так всегда было в Риме и будет в Ершалаиме. Люди — всего лишь люди. Римлянин, иудей, каппадокиец… Какая разница? Они всегда думают только о себе и быстро проникаются неприязнью к тем, кто пытается вести себя иначе. Волнения могли случиться в любой день, даже сегодня. Но они не случились… Слышишь? Где крики толпы? Их нет! А должны были быть! Так я прав?

— Ты прав, — ответил Афраний, пропуская прокуратора вперед. — Но что бы ты сделал, если бы я не предусмотрел все возможности?.. Не думаю, что ты был бы гуманнее Цезаря Тиберия, да продлят боги его дни!

Пройдя по галерее, Пилат попал на балкон, нависший над площадью. Афраний на свет выходить не стал, задержался в тени — невидимый, неслышимый, незаметный.

Действительно, Всадник Золотое Копье хорошо знал людей. Назвать собравшихся любопытных толпой ни у кого бы не повернулся язык. Вымощенная камнем открытая площадь перед Дворцом Ирода легко бы вместила несколько тысяч человек, сейчас же тут находилось около двух-трех сотен горожан, которые пришли послушать приговор, несмотря на предпраздничные заботы. Выглядело это так, словно на каменные плиты сыпанули горсть бобов. Афраний выставил двойное оцепление, площадь окружал частокол из копий и люди старались держаться от солдат подальше. Пилат был скор на расправу, это хорошо помнили и в Ерша-лаиме, и за его пределами.

Афраний подумал, что это как раз тот случай, когда одной репутации игемона достает, чтобы привести в чувство самых отчаянных мятежников. Если бы Пилата не было в городе, то настроение, витающее над площадью, могло бы быть совсем иным.

Завидев прокуратора на балконе, люди заволновались, а когда на низкий помост вывели приговоренных, раздался нестройный гул голосов. Но это был именно гул, а не отчаянный рев вскипающей человеческой массы, от которого у любого опытного человека по спине начинал лить холодный пот.

Пилат шагнул к балюстраде и, вскинув вверх руку, заставил толпу умолкнуть.

— Именем Цезаря Тиберия и народа Рима! — прокричал он, и его сильный низкий голос пронесся над площадью, словно порыв ветра. — Сегодня по моему приговору будут казнены…

Он посмотрел на осужденных.