Проклятый. Евангелие от Иуды. Книга 2

Иегуда услышал бормотание — Иосиф читал кадиш. От члена Синедриона исходил едва заметный запашок вина и острый, как вонь заплесневевшего сыра, запах страха. Ему, правоверному иудею, возиться с трупом в первую ночь Песаха… Он боялся, но делал то, что должен был делать, чтобы считать себя человеком, и Неназываемый просто обязан был простить его за это.

Иегуда достал из рукава сику и принялся разрезать пелены, стараясь не зацепить лезвием кожу мертвого друга. Пропитанная ткань уже успела подсохнуть и под напором стали лопалась, как песчаная корка, обнажая истерзанную плоть. Он вспарывал слой за слоем, пока пелены не раскрылись разбитой скорлупой и перед ним не предстало обнаженное тело, лежащее на камне, словно жертвенный ягненок на столе.

Свет факела давал резкие неверные тени, они плясали по пещере, искажая все вокруг. Казалось, в углах шевелятся неизвестные существа: страшные, многоногие, многорукие. Камни — и те дышали и двигались, словно могли ожить. Только профиль Га-Ноцри оставался мертвым — белый, безжизненный, застывший гипсовой маской. Иегуда не мог оторвать взгляда от приоткрытого рта равви, ему казалось, что через мгновение оттуда вылетит рой мух. Только сейчас, стоя над изуродованным телом друга, Иегуда осознал, что Иешуа мертв. Навсегда мертв. И больше не будет ничего — ни его улыбки, ни ночных разговоров на берегу Генисаретского озера, ни совместных путешествий по дорогам этой дарованной Господом страны. Ничего. Свершилось. Ничего не повернуть вспять, не изменить, и шанс уговорить равви не идти на верную смерть давно упущен. И еще подумалось, что в смерти Иешуа Га-Ноцри, философа из Галилеи, более всего его, Иегуды, вины.

И тогда он заплакал. Беззвучно, не вздрагивая, без всхлипов — просто слезы катились по его щекам. Обычно слезы дают облегчение, но в этот раз было совсем не так. Было тяжело на душе, а становилось еще тяжелее.

Иосиф принес заготовленный холщовый мешок и одежду — набедренную повязку и новый кетонет.

Они одевали его долго.

Тело оказалось холодным, липким от притираний и бальзамов, твердым на ощупь. Черты лица Га-Ноцри в смерти заострились, но присущая Иешуа «птичесть» куда-то пропала — он казался строгим и даже величественным, но притом удивительно хрупким, и Иегуда подумал, что боится его сломать.

Потом они с га-Рамоти положили тело равви в холщовый мешок и натянули грубую ткань до плеч, готовясь укутать Иешуа в новый саван целиком.

— Погодите…

Иегуда даже не вздрогнул, но не потому, что не испугался — просто сердце разом провалилось в желудок, затрепыхалось там пойманной в силки птицей, и скованные мышцы отказались повиноваться.

Га-Рамоти сдавленно вскрикнул и попятился.

Чья-то тень закрыла вход в пещеру, мелькнула летящая в луче луны накидка… Иегуда узнал по силуэту Мириам и лишь через миг понял, что слышал именно ее голос.

Мириам ступила в пещеру и, шагая так легко, словно была призраком женщины, а не существом из плоти и крови, подошла к лежащему на каменной глыбе Иешуа. Она была так бледна, что в полумраке пещеры ее лицо казалось набеленным актерским ликом.

Остановившись в изголовье, Мириам положила руки на плечи Га-Ноцри и замерла, закрыв заплаканные глаза. И Иегуда, и га-Рамоти остановились, стараясь даже дышать негромко — скорбь, исходящая от Мириам, накрыла их с головой: так морской прибой накрывает неосторожных купальщиков.

В пещере воцарилась тишина.

— Господи, — прошептала Мириам спустя некоторое время. — зачем Ты дал свершиться этому злу… Зачем допустил, чтобы убили его?

Голос ее ударился о низкий каменный свод и с шуршанием сполз вниз.

— Он звал Тебя, он молил Тебя о помощи, он считал Тебя отцом, верил в Твое заступничество, а Ты спокойно смотрел, как он мучается на кресте… Скажи, чем он прогневал Тебя? Что сделал, чтобы навлечь на себя Твой гнев? Или это моя вина? Или вина его матери? Неужели он заслуживал смерти? А если заслуживал, то разве такой?

Ее пальцы коснулись рубцов от ударов плети на шее равви — черных засохших змей, оплетших его тело.

— Ты молчишь? Тогда я прокляну тех, кто пытал его! Кто бил его! Кто послал его на крест! Своих и чужих, римлян и иудеев!

Шепот ее стал свистящим, по-настоящему жутким, как голос безумной пророчицы.

Она обошла камень и, нагнувшись, коснулась губами ран от шипов терновника, уродовавших чело Га-Ноцри.

— Клянусь тебе, муж мой, что сделаю все, чтобы память о тебе не умерла… Чтобы люди помнили, что ты пострадал за них, что ты отдал жизнь за их свободу. Люди пренебрегли тобой, они оказались трусливей, равнодушней и глупее, чем ты ожидал. Ты до последней секунды верил, что твой народ пробудится. Но он не проснулся. Даже твои ученики, твои талмиды оставили тебя в тяжелую минуту, и никто из них не был рядом с тобой в момент смерти…

— Мириам, — сказал га-Рамоти мертвым голосом, — в смерти мы все одиноки. Не вини никого. Он сделал все, как хотел…

— Он не хотел умирать!

Она всхлипнула и на миг задохнулась, но вытолкнула застрявший в легких воздух с тяжелым сиплым звуком.