Проклятый мир Содома

Утро восьмого ноября одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года запомнится мне на всю жизнь. Рано утром наш гвардейский танковый полк подняли по тревоге, и огласили приказ – срочный вывод в Союз. Вроде наш Горбачев договорился и их Бушем и началась всяческая разрядка, мир, дружба, жвачка. Ох, и материли мы командование и самого Михал Сергеича. Ведь нельзя же так внезапно, ни с того ни с сего – я, например, как недавно произведенный командир танкового взвода, и не заработал, считай, еще ничего в этой Германии; те, что служили тут подольше, отправляли в Союз контейнеры с мебелями да хрусталями, а у меня, холостого да бездетного, за полгода до того переведенного из Союза, почитай что ничего пока и не было. Так, магнитофончик «Акай», мечта босоногого детства. Особо злились семейные офицеры и прапора, которым предстояло бросить родных и близких, а также все, что нажито непосильным трудом – и убывать с полком неизвестно куда и неизвестно зачем. Тем более что настроения у немцев за забором части становились все более возбужденными – им хотелось свободы, демократии, капитализма и счастья в единой Германии. Нападений на часовых еще не случалось, а вот пикеты с плакатами типа «русские, убирайтесь вон!» перед воротами части уже стояли.

Как сказал нам замполит полка майор Бобриков:

– Капитализм они на свою голову получат, а вот все остальное – фиг!

Но приказ есть приказ, да и времени на сборы было дано очень мало, всего-то от подъема до восьми вечера. И вообще, происходящее своим бардаком и идиотизмом больше напоминала паническое бегство, чем вывод войск. Неизвестен был даже конечный пункт назначения, куда выводится наша дивизия, а не то, что есть ли там казарменный фонд и вообще снабжение. Спасибо нашем зампотылу и подчиненному ему начпроду – за то, что за эти четырнадцать часов они выгребли и распихали в свободные уголки на машинах все подотчетное им вещевое имущество. Мордастые, как кабаны, «воины» с продсклада, возможно, впервые в жизни в поте лица таскали и грузили в машины мешки с крупами, коробки с макаронами и немецким эрзац-маслом, ящики с рыбными консервами.

Говорят, что такую команду дал наш комполка, подполковник Седов, заслуженный офицер, которому до пенсии оставался год с хвостиком.

– Чует мое сердце, – сказал он, – в чистое поле едем…

А ведь помимо машин для перевозки имущества полка, которые обычно применялись при выезде на учения, использовались и «хозяйки» с автороты, и приписанные к батальонам «Уралы» со вторым боекомплектом – все же мы там в Германии войну ждали в любой момент, и поэтому первый боекомплект хранился прямо в технике, второй – в этих самых приданных к батальонам грузовиках, а третий и четвертый – в машинах дивизионного автобата, превращенного в специальный мобильный склад боеприпасов. Но в случае войны они нам могли и не понадобиться, потому что танк в бою рассчитан только на пятнадцать минут, а потом усе – крышка.

Сборы были как на войну – такие же суетливые и бестолковые, разве что не под бомбами; да и направлялись мы в обратную сторону. Но худо ли, бедно ли – к восьми часам парки полка уже содрогались от рева и свиста прогреваемых двигателей и угарный чад смешивался с холодным мелким моросящим дождем. И вот семейные попрощались со своими, ворота части распахнулись, и танк командира полка, рассекая мрак фарой и свистя турбиной, первым прыгнул в мокрую моросящую ночь. А за ним уже пошли остальные машины. Сперва три танковых батальона, с приданными машинами, потом пехотный батальон, артдивизион, зенитный дивизион, авторота и прочие службы, включая клуб и полковой оркестр.

Если верить прикидкам на пальцах, то, с учетом разрывов между батальонными колоннами, полк растянулся не меньше чем на семнадцать с половиной километров. Дорога к станции погрузки пролегала через довольно протяженный лесной массив и была прекрасно знакома нашим механикам-водителям, ибо из года в год вот уже сорок четыре года полк выезжал этим путем на учения; но теперь ему не суждено было вернуться в родные казармы, в которых уже гулял ветер и стоял запах разрухи – той самой, которая не в сортирах, а в головах.

И вот представьте себе – темнота, ветер, моросящий дождь, который, стоило нам выйти из части, перешел в проливной ливень, да такой, что свет танковой фары вяз в его косых струях, не пробиваясь и на тридцать метров, и механику-водителю из всех деталей пейзажа была видна только корма предыдущего танка – больше ничего. И тут к тому же начал греметь гром и сверкать молнии, что для ноября было совсем уже чем-то невероятным. Как только началась гроза, связь между машинами совсем пропала, в наушниках стоял сплошной писк и треск, и, если бы не корма переднего танка в омываемой струями дождя оптике перископа, то можно было подумать, что это мы плывем в воздухе между черным промокшим небом и такой же землей.