Проклятый род

Встала. И сама его руку рукой искала. В морозном, в ранне-вечернем шли.

— Витя… Виктор… Мне совсем не страшно. И уже жалко мне, что мы Раисы не встретим. Сразу бы! Сразу бы все!

— Насколько всех вас понимаю, Антону это было бы не так занятно.

К руке Виктора прижалось плечо. Благодарила молча.

Когда входили в ворота, ответила еще раз Дорочка:

— Нет. Не боюсь. Зачем спрашиваешь? С тобой не страшно. Но мне стыдно, что не раньше.

С улыбкой тихой шел Виктор по плитам тем мимо стен высоких. Замедлял шаг, растравить хотел раны. Но зажили.

Во дворе дворники ли, кто ли шапки сняли. Пытался Виктор думать о прошлом, о здешнем. В мгле жемчужной будто обрывки книжки детской носятся. Со двора на крыльцо взошли. Дверь открыл, Дорочку пропустил. И опять рядом. Вел. В свою комнату, в львиную комнату вел. Коридор темный прошли. А в коридоре том Дорочке страшно стало. Мраморный пол передней. Гулкие шаги. Библиотека.

— К тебе можно, Антон?

— Кто? Кто? Правда?

Похудевший, лицо свое бледно-желтое отдавал Антон нежданным поцелуям Дорочки ворвавшейся. Но скоро увидел Виктора.

— Это Виктор?

Спросил робко, не веря. И не его спросил, а Дорочку.

— Я — Виктор. Здравствуй, Антон.

Два шага шагнул. Руку подал. Потную руку пожал, в глаза брата долгим взглядом глядя, необрывным.

На Дорочку не смотрел уж, на Виктора только Антон.

Глаза влюбленные, чуду едва верящие.

Но что чудо! Много чудес за эти дни глаза Антона перевидали. Из надземного мира близкого подступили к нему те легкие, чарующие, возле живущие, как сквозь стекло жизнь видящие. Слова шепотные душе говорили, совсем не страшные слова — загадки напевные. Но далекий мир, белый-белый, вечностью гордою молчащий, невнятен был и страшен. И легкие, чающие, из близкого слетающие, душу разверстую приготовляли к чуду и утешали.

Но казалось Антону: жемчужные, тихие, сами еще к тайне, миром правящей, не допущены. Сны, трепещущие сны ночные, дневных часов в комнате львиной.

Вот на Виктора глядит Антон. В глаза его глядит, с подушек приподнявшись. Яша сказал тогда, на другой день, у постели потерявшийся сидя, на брата дерзнувшего глядеть боясь, сказал, что в гостинице все благополучно: случайный выстрел; напутали. Но Антон уж в снах жемчужных плыл. И безразлично ему было: так ли то, или не так. И сегодня, за полчаса предупрежденный, промолчал. Про Виктора, про Дорочку поверил ли? Но приход обоих, живых и говорящих, и прикасающихся, поразил, потряс, как колокольный звон в песчаной пустыне.

— Здравствуй, Виктор… Пришел ты…

— Антон, тебе тяжело?

— Мне хорошо.

— Жалеешь о том?

Помолчал Антон. Думал. Понял. Брови темные сдвинулись. На подушки откинулся и не сказал. Виктор на кровать сел у ног лежащего. Дорочка, у изголовья стоя, на мокрый лоб Антона руку положила. Виктор комнату оглядел взором улыбчивым. Свою когда-то комнату. Молчание каменное. И шепота маятника нет, зверя медного, себя лишь любящего, всюду проникающего. Услышал Виктор тихие слова. Дорочка вздрогнула, руку с потного лба приняла.

— Нет. Не жалею. Пусть умру сильным. Довольно я слабым был…

Начал говорить и задыхался. Лицо его, желтоватое, похудевшее, с черным пушком усов, с бровями близко сдвинутыми, старее тех двух лиц казалось.

— И страху нет… Я понял. И буду ли жить, или нет, я уж сильный теперь. Ведь, правда, Виктор: жизни и смерти отдельно нет?

Виктор, дивясь и вспоминая забытое что-то свое, сказал голосом зазвеневшим:

— Конечно, нет. Одно сквозь другое видится. А вселенная — жизнь и смерть — нераздельна.

— Ты это в творчестве нашел. И давно. А я вчера… нет, не вчера… не помню… недавно. И не в творчестве… а вот в этом.

— Я, Антон, в творчестве ничего не нашел. Душа плачет, душа кричит — тогда творчество. А плач да крик — это разве «нашел»? «Нашел» это уж дважды-два. А творчество и дважды-два — враги. Творчество — это мука сомнения. Правда, некоторые умеют иначе.

Захмурилось, но вдруг посветлело лицо Антона.

— Да, да! Понимаю. Но это как лестница. Великое сомнение, мука крестная на мгновение ли, на годы ли, и создал. И вот ступень. И еще. Потом еще. А наверху — «нашел».

Старший брат засмеялся ребячьим смехом.

— Найду и сяду на последней ступеньке. И ручки сложу, и замолчу. А то можно… Только скучно это…

— Что можно?

— Клич кликнуть. Приходите, мол. Нашел, и поучать хочу со ступеньки. Только творчеством живя, любя его превыше меры, этого, пожалуй, не сделать. Впрочем, стариком не был…

— Виктор, я тебя спросить хотел. Ах, опять забыл… Подожди, подожди…

Заволновался очень. Рукою руку сжимал свою. Пальцы хрустнули. Бормотал:

— Это, что ли? Ну, да. Кажется, это. Я про Доримедонта… Ты по письму? Ты за этим приехал разве? Яша говорит…