Проклятый род

— Раба Божия Анастасия, прими прощение позднее. Но покайся. Покайся, блудная! Раиса премудрая, Раиса недостижимая, утешь несчастного добрым словом, ласковым…

Шептала душа, размечталась молитвенно. Надолго шепотом тем хотела болезнь тела утешить. Но змеи ли зашипели невидимые, ветер ли откуда-то холодный по комнате пролетел. Задрожав и руки в карманы пряча, встал Семен Яковлевич. До двери добрел, и трудно было руке слабой ключ повернуть в замке. Евстафий тут. И повел. А хозяин ему строго:

— Там в углу паутина. У окна. Самому везде мне, что ли?

Дошли до той комнатки внизу, со столовой рядом, где Семен привык сперва лишь после обеда отдыхать. А потом незаметно, вещь за вещью, час за часом дня, все туда перенеслось, вся жизнь Семенова домашняя. Дошел хозяин. На кровать сев, сказал Евстафию:

— Халат бы мне нужно, Евстафий. Посмотрел бы ты по шкапам. Нашел бы.

И секунды не думал бритый важный старик:

— Халат? Да какой же халат! Халату у нас, Семен Яковлич, и в заводе не было. Не то што…

— Ну, так ты того, закажи, что ли.

— Это можно.

Младший лакей вошел.

— Господин доктор.

Подошвами шаркая, ушел Евстафий. Через столовую. Через буфетную. Идет-ворчит:

— Паутина! Знаем мы, какая паутина! Тоже! Будто порядок наблюдать туда ходит… Знаем. А тоже, паутина…

— Что, Евстафий Карпыч?

То буфетчик, старик тоже.

— Паутина, говорю. Паутину омести! Ишь, сколько там вон, над буфетом-то.

— Да какая ж там паутина? Не видать.

— Не видать! Не видать! Сей же час пусть Мишка лестницу тащит. Лодырничать бы вам только… Порядок тоже! В бельэтаж поди, на мой порядок полюбуйся. Что в зале, скажем, что в гостиных, что в спальне парадной…

По коридору не светлому в свои две комнатки пошел. Супруге-старушке:

— Самоварчик!

И в кресло сел, в кожаное, в протертое, канареек слушать, подремывая размышлять о смысле жизни и о подлостях, экономкою ему, Евстафию Карпычу, чинимых.

От Семена доктор ушел. На кровати сидит Семен, кулаками в одеяло упирается. Вспоминает:

— Делами отнюдь не заниматься. Не волноваться ничем. Лучше всего уехать… хотя бы в Ниццу. Покой главное… Покой и перемена. При вашем сердце ото всего уйти надо, сей же час бежать от всего, что волнует, мучит…

Встал Семен. После визита доктора всегда бодрее бывал. В кресло к столу сел. Ворох писем, в конторе уже вскрытых, и с пометками, и не вскрытых еще. И письма конторы. И счета банковские. Рука привычная от неспешного спешное отбирает. Пишет. А глаза круглые в неизбежное глядят, в близко вставшее, как стена.

— Дела бросить… А кто присмотрит. Агафангел Иваныч от дел отошел. Ох, как стар. А кто же? Те? Нет в конторе человека. Честные есть, а головы нет. И чтобы знал все искони.

Будто из стены кто головою крысиною выглянул, обои разодрав.

— А Раиса?

Но глава фирмы железной слова того будто и не слышал. Брови чуть видные опустились. И позвонил Семен. Вошедшему Мишке, только что щеткой над буфетом махавшему сказал, не глядя:

— Карету за Агафангелом Иванычем послать. Очень-де к Семену Яковлевичу просят. Да пусть лучше сам Евстафий съездит. Скажи, что надо.

Ушел тот. А Семенова рука дрожала уж, пером водя. В разные стороны думы-грезы-упреки заметались. Будто выбежали звери из разрушенной клетки. А раньше все вместе жили. И терпели.

— …Могла бы, могла бы Раиса… Но женщина… Что скажут? И еще… Нет. Плохо дела пошли. Так плохо, так плохо… Уеду — что скажут? Убежал, скажут. За границу убежал. Кредит падет… Вот в позапрошлом бы году… Тогда другое. А эти прииски… Дай Бог, чтоб Агафангел Иваныч приехал. Дай Бог… Уехать! Как уедешь? А эта Доримедонтова воля… Грех… Грех… Она говорит: не грех. Во спасенье говорит. Ложь во спасенье. И по закону. Настасья где теперь? Сын едет… Ныне здесь, обещал. Сын. Наследник. Офицер тот… Корнет что ли… Агафангел Иваныча бы.

И с пером забыто-зажатым в руке пошел, на кровать повалился.

— Сколько лет Никандру? Сколько? Мне вот…

Белые дома улицей страшной надвинулись, давили. Белые дома. И были то и банки, и конторы, и барские особняки. И в каждый дом входил Семен и выходил. И было страшно, потому что это так и потому еще, что виделась ему черная яма какая-то, близкая. Ступишь вот сюда и упадешь-пропадешь.

И голову на подушку Семен. И не думает. По улице по белой движется тело ли его, душа ли, сон ли. В дома людей заходить надо, говорить везде что-то. И томит то, терзает. Отдохнуть бы.

Агафангел Иваныч прибыл. Дрема Семенова рассеялась, напуганная. Древний, свистя вздохами короткими и головой тряся, сидел Агафангел Иваныч перед Семеном. Один на другого через стол глядели. Наставник, отживающий срок свой, и некогда послушный ученик.

— Внучку замуж выдаю. Вторую внучку. За человека хорошего. Так-то. Слышал, чай?

Отойдя от дел железной фирмы, Рожнов древний стал Семену при редких встречах их «ты» говорить.

— Потому как ныне я человек вольный. А тебе в отцы гожусь.

— Про внучку слышал, Агафангел Иваныч. Ну, слава Богу. О делах с вами посоветоваться хочу.

— Что дела! Дела не медведь, в лес не убегут. Мы и так покалякаем. Вели-ка ты мне чайку собрать. Старика чайком угости. Да с вареньицем.