Проклятый род

— Нет, ты пойми. Люблю тебя, но не всего люблю. Талант твой разве я не ценю? Эта вот картина тебе, может, и не удастся. Ну, да время-то какое. На вулкане живем. А раньше! Сколько лет я тебя знаю. И за то, что ты хороший, люблю, и за доброе сердце… Да, да. А за твое злое сердце и за то, что ты нехороший, за это я тебя ненавижу. Да, ненавижу. За то ненавижу, что ты людей мучаешь. И все равно тебе, что приласкать человека, что замучить… Ладно, чокнемся. Да, и замучить. Вот хотя бы Юлия Львовна и Зоя…

— Довольно. И помни, что чувство меры — высший дар богов. Чувства меры древних нам, пожалуй, не воссоздать, но…

Там, во второй комнате Виктора, затрещал звонок будильника. Степа спросил:

— Зачем? Ты на который час ставил?

— В половине десятого встаю теперь. Хоть сколько-нибудь утром поработать. А зачем сейчас звонит, черт его знает. Половина десятого, значит.

— Как? Ну, и засиделся. Прощай, милый. Ждут меня давно.

— Сиди уж. Кому ты такой нужен.

— Нет, я на извозчике. Путь не близкий, воздух свежий. Все, как нужно. Прощай.

— Ну, иди, иди.

И Виктор один в комнате. Секунды. И побелело лицо его. Перед столом сел опять. Белое лицо в ладони. Но подходит тихая, холодная Надя. Глаза закрытые видят ее. Некуда уйти. И сидит. И ждет.

Здесь, в Петербурге, с той поры, как один, но на людях часто, Виктор стал иным. Будто два Виктора. С людьми и весел, и здоров, и радостен. Когда один в комнатах своих двух, владеет им прежняя любовь ли, болезнь ли, боязнь ли. Но иною уже стала она, прежняя. И когда с ним она и в нем, гонит от себя всеми желаниями, всеми думами. И когда на людях, ждет невольно часа одиночества, часа наступления мук своих.

Тихая, холодная, в белом в чем-то, в тоге ли, в простыне ли, в саване ли, подошла. Нема она, Надя. Рука руки коснулась. И только. Но заговорил Виктор, зашептал:

— Ты про Зою. Хорошо. Не прикоснусь. Нет любви? Конечно, нет. Я же говорил… Как? Вчера? Вчера она говорила. Она. Я молчал… Сегодня придет? Пусть придет. Все тоже. Тебя ли? Да, тебя, тебя. Но зачем ты такая? Кто там? Кто? Войдите же.

Тер лоб ладонями, чуял вихрь-холод удаляющийся. Тяжело было и радостно слышать стук-знак приближающегося человека. Страшно, когда скрипят ворота чистилища.

— К тебе можно, Виктор?

— Зоя?

— Рада, что ты дома. Опять ты мне нужен. Сегодня, как вчера. Здравствуй, милый. Кто у тебя был? К двери подходила. Голоса. Назад ушла. Кто? Герасимов со Ставрополевым?

— Один Степа.

Обеими руками руку Виктора взяла. На диван усадила с собой рядом.

— Виктор, ты мне скажешь сегодня? Скажешь?

— Говорили уж. Давай про другое.

— Нет, нет! Не отталкивай женщину. Женщина полюбила — безгрешна стала; полюбила и мудра стала.

— А ты вот этого немца почитай. Чего другого, а мудрости и гениальности ни в одной женщине быть не может. И доказал.

— Не буду я читать этого дерзкого мальчишку. Просто его женщина оттолкнула. Он какую-нибудь немочку белобрысую полюбил, а та за офицера замуж вышла. Он книгу эту дурацкую и написал.

— Великолепно! Но в этой книге и про женскую логику есть.

— Виктор, милый. Как картина? Работал сегодня?

— Как же, как же. И стоял перед холстом и сидел. И кисти вон грязные.

Кошкой с оттоманки вскочила Зоя. От окна мольберт тяжелый тащит. Перед оттоманкой поставила. Села опять. Руки Виктора, холодные, опять в ее руках.

— Знаешь, Зоя. При ламповом свете на эту штуку можно еще без противности смотреть. А днем… Даже петербургское солнце хохочет надо мной…

— Сказать тебе хотела… Не рассердишься, милый? Все равно уж. Сегодня скажу. Сегодня-то непременно. Вот море у тебя совсем свинцовое стало. Слушай, милый. Ведь, это не радость жизни, это отчаянье, страх, тоска, но не радость. И никогда не обрадуются эти фигуры, как бы они руки к солнцу ни протягивали. Откажись от задачи, от названия, пойми себя нынешнего, и пусть эти лица, эти глаза закричат о том, о чем они так хотят кричать. Все равно ведь не улыбаться им, не ликовать навстречу этому страшному солнцу.

Начавший хохотать, замолк Виктор. Глаза свои круглые на окаменевшем лице то на холст устремлял, на немой, то на лицо Зои, на заревое.

— Но послушай, Зоя…

Сжала руки его. И спешила-говорила: