Проклятый род

«Пащенок! Давно ли под стол пешком… А тоже заседание открывает… Я тебе покажу заседание… Подожди вот, прений… Раскатаю. А так-то что тебя, пащенка, обрывать…»

И чтоб не пролетели мимо слова отчетов, руку, перстнями украшенную, к уху приставил. Скоро щекой на ладонь склонился. Глаза закрылись. Рукой привычной стакан нащупал. К губам лениво подняла рука. Фыркнул, слюной брызнув. Стакан с чаем звонко на блюдце поставил. Кресло отодвинул и пошел, прихрамывая, к дверям гостиной. В гостиной огляделся. Нет нигде. И дальше пошел. В столовую. В длинной анфиладе навстречу ему Виктор.

— Здравствуйте, Корнут Яковлевич.

И хотел было пройти.

— Постойте, постойте, милостивый государь! Во-первых, туда посторонним нельзя; там, имейте в виду, собрание родственников для заслушания отчетов… да, да. А во-вторых, я вас признал и должен высказать вам мое неудовольствие… да, да, крайнее неудовольствие. Да, смею думать, не ошибаюсь. На лица я памятлив… да, да… при моих делах без этого свойства нельзя… да, нельзя-с. Так вот, как же это так, говорю, принять заказ и не только, не выполнить, но и не известить?.. Я из-за мученика Доримедонта, то есть из-за вас, милостивый государь, тогда какую горячку порол…

— Какая горячка? Какой Доримедонт? Вы ошибаетесь, дядя…

— Дядя! Как вы смеете…

— Ну да. Я ваш племянник. Я Виктор Макарович.

— А!

Но Виктор уже прошел.

— Ишь каков… Тоже волосы отрастил… Пащенок… Все они, Макаровы, несуразные…

Добрел до столовой. Лакея с красным вином прогнал, велел коньяку принести. Принес тот и ушел. Тишина в столовой. И злился. Вспомнил про Константина, злился еще.

— Пащенок! Порядки заводить вздумал… У меня заседания государственной важности… Этот тоже, лохмач, в отцовском имении засел… Гарем? Почему гарем? На каком основании? По общим законам империи… Да я вас всех в бараний рог…

Пил в пустой столовой. Тишина томила. В дубовый буфет вделанные большие часы отсчитывали ленивые секунды. На часы взор тусклый уставил. Встал, из предоконной жардиньерки вытащил длинную тонкую палочку. К часам. И стал переводить стрелки, дожидаясь гулкого боя. Но скоро надоело. Надавил шелком обтянутый шарик, висевший над столом. Вошел лакей.

— Вот что… Ну как у вас? Все ли в порядке? А? Потому теперь дом без хозяина…

Но слуга отвечал кратко. И порывался уйти. Додумался. Из кармана вынул газету Корнут.

— Вот. Прочитай мне. Очень важное для меня сообщение.

И ткнул пальцем в какой-то столбец, и сладко задремал, склонив голову над рюмкой, слушая гул близкого голоса.

— Нет, дальше, дальше! Все читай. Все важно мне знать…

И всхрапывал, и отхлебывал.

А Виктор, в залу пройдя, к матери подошел, руку поцеловал бессловно и на свободное кресло сел, общим поклоном поздоровавшись с остальными. Нарочно на час опоздал Виктор. Сидел теперь в стенах столь знакомых.

«Сколько лет в дому не был? Десять? Больше… Да, да… Ну, там внизу, тогда с Дорочкой… Антон… С Дорочкой? С Дорочкой».

Ладонью провел по глазам.

И на спинку откачнувшись, оглядывал стены. Амуры толстые под тяжелым карнизом на узких полочках стоят, медальоны держат. Их еще в детстве, давно, рукой потрогать хотелось. Перед Пасхой слуги пыль обметали тогда, лестницу большую оставили на колесах. Полез, а тут мать идет. Так и не потрогал. По пояс нагие женщины у зеркала. А в зеркале большом сейчас отражается этот зеленый стол. И все. Увидел в зеркале: весело кивает, рукой знаки подает. Улыбнулся зеркалу. Поклонился. То Ирочка, сестра. Но услышал вдруг слова Кости.

— …Лазарево…

Ранее слышал под аккомпанемент его голоса слова внятной песенки какой-то белой. И плыли тени в пляске тихой.

— …К имению Лазареве принадлежащие луга в количестве пятидесяти пяти десятин также куплены мною через того же купца Обжорина. Конюшни, так называемые дальние, рига и четыре амбара, в каменных столбах бревенчатые, через того же купца Обжорина…

Слушал Виктор, думал:

«Очень мне нужно знать, сам ли Обжорин купил, или его Константин подослал».

И невольно передернув плечами, отвернулся.

«Что это? Что это?»

И опять по глазам ладонью провел. И опять не оторваться. Недалеко сидела Надя. Профиль белого лица, глядящего в свое глазами немигающими. И на щеке румянец. Тот, тот румянец круглый, как очерченный. Надя, давняя Надя. Голос Константина опять стал далеким гулом. Смотрел, далеко над столом склонившись, Виктор. Крикнуть ли хотел, убежать ли. Но под упорным взором медленно повернула лицо свое та, кутаясь в соболью накидку. Глаза в глаза.

«Нет… Но как похожа».

И увидел рядом с ней сидящего гвардейца. Тот стал ей что-то шептать. И отвела глаза, и отвернулась.

«А! Это Никандр, должно быть, Семена сын. А то сестра его Варвара».

Отклонился к стенке кресла. Потный лоб отер платком. Но скоро опять взоры туда. И локоть на стол, голову на ладонь, смотрел, смотрел сквозь слезный туман на белый профиль. И зароились, и поплыли скорбные сказки любви и смерти. И не стало белых стен залы. И провалился гул слов брата Константина. Скорбные сказки. Обманный яд.

Кто-то криком разорвал белый саван Викторова сна.

Голос хриплый прокричал:

— Зачем? За что?