Проклятый род

Чудятся Макару речи граждан изумленных. На людях Макар. Весело-радостно ему. Ходит-гуляет по городу, ездит-катается в театр, в рестораны. У самого во дворце гости вечерние. Беседуя, кричит Макар во весь голос. И радуют его чужие люди тем, что изумленно на него озираются, шепчутся робко.

«Верно, говорят а голос у Макара, как у царя Петра Великого. Это сам Макар Яковлевич. Макар Яковлевич. Дворец его видели?»

И кричит Макар, грозно улыбаясь.

А в ресторанах и во дворце своем за ужином Макар грубо шутит, хохочет и поет, дирижируя. И радуют Макара люди, когда вдруг замолкают вокруг на мгновение и, ласково на него глядя, улыбаются.

«Верно, думают похож Макар на полководца генералиссимуса Суворова. Тот тоже в свободное от дел время петухом пел и у придворных дам шлейфы отрывал. Какой он милый, наш великий Макар, краса города. И не здесь бы ему красоваться, а в Москве, а то в Питере».

Много дела у Макара.

— Выше головы!

Круглым, четким почерком, в почерк тот влюбленный, пишет Макар письма деловые; на Конную часто по утрам ездит. Лошадное дело закрутилось. При дворце Макаровом конюшня на пятьдесят голов. Окна круглые, большие, решетки чугунные, шары на них медные.

Нелегко населить конюшню дворцовую. Одними лишь деньгами ничего не сделаешь. И опыт нужен, и любовь-охота, и умение спорить-торговаться до третьего поту. В том деле везде жди обману; везде фальшь может оказаться: и в возрасте, и в масти, и в копытах, и в глазах, и в самих аттестатах гербовых. А хуже всего то, что в том деле и обман за обман не почитается. Дал три тысячи вместо трехсот, и езди на хромой, и слушай, как тебя же дураком обзывают. А Макарова конюшня и не только для городских рысаков строена.

— Как в котле киплю!

С лицом отдыхающего полководца сидел Макар в воскресенье в дому матери своей, в том дому, что на Торговой, где и родился, и рос. Сидел, о делах своих громко-весело рассказывал. И стены дома железного старика ни слова ему не шепчут.

Повелось так: по воскресеньям в дому на Торговой вся родня в сборе. И стол раздвигался в длинной столовой. И с каждой неделей обед роскошнее повар готовил; и уж дичь подавалась украшенная фазаньими перьями, а осетр, обвитый узорами провансаля и иных лакомых снедей, изумлял даже полицеймейстера, нередко радовавшего своим присутствием Доримедонта, За стол тогда садился Доримедонт неизменно против полицеймейстера и изучал ордена и медали.

— Вы уж извините, ваше превосходительство; опять забыл, как вон тот красненький крестик называется.

— Ну, этот и вы заслужить можете, Доримедонт Яковлич.

Подполковник хохотал, бася. И все смеялись. А Макар кричал:

— Только вы не говорите, не говорите ему, как орден заслужить. Пусть сам придумает… Снаряжайся, Доримедонт. Иди турок бить! Или Китай завоюй! Меньше никак нельзя. Так ведь, Михаил Михалыч?

— Да-с, Доримендонт Яковлевич, это, должен вам сообщить, секрет большой. Орден, как сами изволите видеть, не простой и зря не дается. Однако, заслужить и вы его можете. Попытайтесь отличиться…

И хохотал подполковник, и водка была ему слаще. Только что случилась такая веселая беседа в это воскресенье, как вошедший поспешно слуга, наклонившись к уху Семена, кратко пошептал ему.

— Что? Что такое?

То Макар нетерпеливый.

Встал молча Семен, вышел. Макар за ним. В кухню прошли. Там Митрофан, конюх из Лазарева. Посреди кухни стоит; братьям вошедшим поклон.

— Федор Яковлич волею Божиею изволили скончаться. Барыня Вера Васильевна…

— Когда?

— Как!

— Вчера ввечеру… Барыня, Вера Васильевна, о кончине своего любезного супруга с прискорбием вас уведомляют.

Семена молчаливо-скорбного Макар локтем отстранил, к посланцу подскочил.

— В чем дело? В чем дело? Когда? Когда?

Задыхался.

— Вчера ввечеру…

— Молчи, бестолочь! Не о том спрашивают! Какая барыня? Какая супруга?.. Когда? Когда это там у них? Да нет. Быть того не может. Мой человек в среду там был.

— В четверг свадьбу справляли. А я тут ни при чем. Барыня, Вера Васильевна, почитай час меня учила да переспрашивала. Скачи, говорит туда и так, говорит, и скажи: «Барыня, Вера Васильевна, о внезапной кончине любезного своего супруга с прискорбием уведомляют…»

Стоял Макар с открытым ртом, трясся, кулаки сжав. Повар, жирный, белый, Макара любопытно разглядывает, свое дело забыл.

— Как? Как? В четверг… В четверг… А в субботу с прискорбием… Семен! Пойдем, Семен!

И выбежал из кухни, таща смущенного Семена.

— Макар, тише. Ради Бога. Ведь брат умер… А ты, как на балчуге кричишь… Постой. Куда ты? Ты матери-то…

Но не пожалел матери, ворвался Макар к обедавшим и без торжественности выкричал слова свои. Семену бедному впервые так стыдно было за брата.

— Брат умер. А он не плачет, не жалеет, а как лев рыкающий…

И кинулся Семен к матери, в кресло навзничь павшей; и заплакала тетя Саша, Макаром напуганная; и стульями грохоча, засуетились все. Макар же, прыгая перед толстым полицеймейстером, кричал:

— Нет, вы только послушайте! А в субботу — с прискорбием извещает… В субботу! Ведь вы Тараканиху, мать этой девки, должны же знать.

— А, ту? В Заречье? Как же, как же!