Проклятый род

Праздник праздновали два тела. Но одно из них, разумно-холодное, лишь казалось тому, другому, телом отдающимся в любовь и святыню. А тот, впервые мечты любви превозмогший, изнемогая, ликовал. И черт Раисы ничем не мог убедить Семена в том, что она его не любит. И старался, будучи лукавым и злым, насадить сад сомнений в ней и в нем.

И назавтра не пошли встречать чудотворную. И без них пелись под небом земною радостью ныне ликующие хвалебно-просительные песни. И только слышали, грехом полные, через отворенные по весеннему светлые окошки:

— К Бо-го-ро-ди-це прилежно ныне при-те-цем…

И в гостинице Старых Ключей был силен Семен.

Впервые. Впервые женские чары не убивали в нем могущего, жившего втайне от него самого и от молодой нелюбимой жены.

Счастливою жизнью жил Семен краткий ли час, вечную ли вечность.

Ко встрече чудотворной опоздали. К проводам тоже. Утренне плакал Семен и не понимал души Раисы, в Боге жены своей.

К вечеру дня догнали. Убоявшеюся душою слушал Семен монашеское:

— За-ступ-ни-це у-серд-на-я ма-ти Го-спо-да Выш-ня-го.

А жена брата спрашивала не раз, притворно-веселясь, о разном. И молчал. Ехали с молчащим ямщиком. Потом шли, к сияющему ковчегу не приближаясь.

XL

Шествует старуха-жизнь по берегу великой реки. Землю морозит, землю оживляет. Людей старит.

Про город тот, над Волгой стоящий, давно-давно святой старец сказал, на камне сюда приплывший:

— Дома каменные. Люди железные. За грехи людей город провалится.

С той поры до той поры, в которую жили-живут почетные граждане, дети железного старика, все те люди, о коих святой говорил, перемерли. И дети их. И порушено много каменных домов. Но многие стоят, чуть переменивши лик свой в веках. Нерушимо стоят и стены, охранявшие древний город. От него, деревянно-русского, ничего не осталось, кроме малой церковки. Новое все. У крепостной стены бульвар. Близ старых деревьев — крепких — молодые чахнут, невзрачные липки.

По стене крепостной, за зубцами противотатарскими, лицо свое и горб свой пряча от людей, гуляет-бродит Корнут-отрок. У старшей сестры в дому живет, у Любови. От учителей бегает, всячески сестру, решившую матерью ему быть, огорчает. Горб его жажде свободы его на пользу.

— Больной он. Строгостью с ним нельзя.

Огорчает Корнут свою стареющую в бездетности сестру, почитающую его за сына. Любит из дома убегать. Не знают — куда. А он по древней стене бродит, за крепостными зубцами от бульварных врагов прячется, куртку свою бархатную трет.

Пошел однажды Доримедонт гулять. И не хотел, да пошел. Дома полы красили. Он в сад. В саду садовники да поденщицы дорожки выпалывают, песок насыпают. Некуда от людей уйти. Пуще всех эти поденщицы страшны. Подолы подтыкали, ногами босыми туда-сюда. Не терпит Доримедонт женщин живых. Страх на него нагоняют колдуньи-грабительницы. Помнит Новую Стройку. Куда идти? Думал-думал, стену крепостную вспомнил. Понизу здесь недалеко. Страшно идти. Но дошел.

А! Вот она. Хорошо-то как! Травой камень пророс. Безлюдье. И уж женского пола несуразного здесь никак ожидать нельзя. Успокоенный, засмеялся. Повиделись там на реке струги вражеские. В бойнице притаился.

— Ах, мушкет бы! Либо хоть самострел.

Но сзади там, может, пешие? Быстро, чуткий, оборотился. Кто? Кто?

— Корнут! Корнут! Наважденье!

И бежал. И домой прибежав, наследил по новокрашенным полам всюду.

— А оборотень-то позади меня хохотать, хохотать!..

Няньке, Домне Ефремовне, рассказывал.

Ворчит нянька походя. Без Корнутушки скучно ей, тошно. Не взяла Любовь Яковлевна старую.

— Не к добру… Ах, не к добру это. А не врешь? Ишь, шалый какой. Право, шалый, прости Господи. И чего ты, неприкаянный, по дому бродишь… туда-сюда, туда-сюда.

И палец к носу его подняла, и грозно так:

— Женить тебя, женить давно пора. К тридцати годочкам дело твое подходит… А он ровно пятилеток в солдатики играть, книжки Корнутушкины дочитывать…

Не дослушал Доримедонт. От страшных про женитьбу слов нянькиных бежал.

Корнут, по стене бродя, злобно-радостно шипит:

— Не придешь, чай, больше на мою стену, обалдуй несуразный. Тоже! И он на стену. Дьякон не тебе чета, а и того намедни вытурил. Один тут быть хочу.

И за зубцами мшистыми прячась, злобно-нерадостно в бульварных бездельников вглядывается.

— Погодите, миленькие. И мой час придет.

И завистью мигающие глаза уставил в сторону Макарова дворца. Глаза голубые, в раннем детстве добрые такие были, в душу просящиеся. Смотрит-впился. Крыша горбатая со шпилями, подъявшими золоченые флюгера, над зеленью деревьев поздне-весеннею четко видна.

— Ишь! Гроза собирается. Над Егорием-то что!..

Туча зловещая наплывает. Затаились в ней силы враждебные душам трусливым и душам больным.

— Непременно в ночь Пелагея помрет. Крови, говорят, полведра сегодня…

Не видно домика Горюновского со стены. Но туда Корнут глядит, под тучу злую.

— Старик тоже, говорят, чуть ноги таскает.

И задумался, нахмурившись.

— А я не умру. Ни за что не умру. Много дел сотворю. Прославлю себя. Узнают Корнута. Что Макар! Ну, дом выстроил. Ничего больше не сделает. Недаром первого апреля родился. Только кричать умеет. Хвастун.