Проклятый род

Всегда так бывало. Изучил добродушно-хитрый Яков. Не сдаваться матери — не отстанет, изведет. Сдаться, притвориться несчастным или действительно несчастным стать, — загордится, дня на три замолчит. Пусть как следует прощение выпросит провинившийся. Всегда так. И с наибольшей ловкостью умел пользоваться этим Яков. Сначала неосознанно.

И теперь, оставшись один, Яков поморщился, потом выругался, и, стараясь успокоиться, принялся за свой сундук, насвистывая.

Причесался. Надел сюртук. Во второй этаж пошел. С отцом здороваться. По столовой Макар Яковлевич, довольный, прохаживался, с наездником, у двери почтительно стоящим, мирно кричал-беседовал.

— Здравствуйте, папаша!

— А, здравствуй, здравствуй!

Руку поцеловать не дал. Сына в щеку сам поцеловал, ласково его оглядывая.

— Ты когда, Яша, обратно в Петербург?

— В январе думал, числа пятнадцатого.

— Вот жаль, не успел я тебе телеграмму послать; через Москву ты ехал. В Москве бы ты дело одно сделал. Зайцев конюшню прекращает. Посмотреть бы.

— Да я съезжу.

— Куда? Куда? Что зря гонять! Нет, а ты по пути заедешь. Только пятнадцатого поздновато. На праздниках все равно много он не распродаст, а числа бы пятого, ну, десятого, надо бы. Вот что. Уезжай ты пятого в Петербург.

— Хорошо, папаша!

— А я тебе тут как-нибудь все растолкую, что надо. Стой-стой! Поди-ка сюда. Нет, спереди ничего. А сзади постригись непременно. А воротник чуть высок. И что ты усы носишь?

— Да я и сам хотел сбрить.

— Ну, завтра, завтра.

— И сегодня могу.

— Нет, завтра, завтра! Где ты там сбреешь. А мой уж ушел. Не забудь завтра придти, когда я бриться буду.

Вошла maman. Чуть вразвалку, на нее не взглянув, вышел сын из комнаты пятиоконной. И через минуту в верхнем, в детском этаже на все комнаты весело покрикивал:

— Антоша! Антоша! Где ты? Иди в мою комнату!

И дверь притворивши, беседовали, и не раз принимались хохотать.

Антоше скоро пятнадцать лет. Один он из всех братьев и сестер смуглый, волоса темные, островзглядный. Учится бойко. Выспрашивает Яков Антошу про все про здешнее, а главное — про Виктора, как и что было, как это столпотворение вавилонское произошло. И рассказывает Антоша, лицом своим подвижным изображая ужас и гнев maman, и по записной книжке читает ряд писем.

— Я, конечно, копии снял.

И не боясь помехи, радостно смеются в маленькой, на особый манер уютной комнате Яшиной. Всюду здесь полочки, шкафы. Книги Яшины удобно так везде приткнулись. На гвоздиках платье Яшино висит. Уютно. Будто и не в крепости.

— А молодец Витя!

— Молодец. Гонору он с нее посбавит.

— Ну, это-то, пожалуй, Антоша, и не так. Крепка наша maman:

— А как ты, Яша, думаешь? Не вернется он в крепость? По-моему, нет.

— Кто его знает! Мне писал: ни за что не вернусь. Только как он с деньгами? На первые-то месяцы он ловко выманил. И с этим, с Мироносицким тоже ловко. А дальше что?

— Да ведь теперь ему, Яша, после этих всех писем да телеграмм все равно не житье здесь. Съедят.

— Ну, все-таки. Не нищенствовать же там, по заграницам. А потом — университет. Он ведь, когда гимназию мы кончали, непременно хотел. Учиться любил… Теперь все равно, конечно, а тогда я зол на Витю был, когда он меня в шестом догнал. Непременно он в университет поступит. Ну, кстати, и в крепость заявится. Правда, писал мне в Петербург, что живописью очень увлекся. Ну, да заявится. И здесь он все красил, только несерьезно это у него. Вот увидишь, заявится.

— И напрасно, Яша.

— Почему?

— А потому, что хороший это урок для maman. Да и коменданту тоже.

— Какой там урок! А вам велела письма Вите писать?

— Решено было, что ты сначала напишешь. Старший брат. Я, знаешь, тогда целую ночь не спал, все твердил: пусть не напишет! Пусть не напишет! Это про тебя. И молиться принимался. Молодец ты.

В окно заглянув на снежный сад в каменных стенах высоких, улыбнулся Яков, довольный.

— Антоша! Про заграницу кстати: что Надя?

— Кажется, плохо… Вот что, Яша. Устрой мне одно. Хочу я вниз переселиться, в Витины комнаты.

— Ишь, чего захотел!

— А разве ты хочешь? Тогда переходи ты. А я в твою, сюда.

— Нет. Я уж здесь привык. Да и что мне теперь! Если на праздники и приеду, так месяц какой-нибудь. А летом, все равно, в Лазареве.

— Так похлопочи.

— Ведь сам знаешь: maman теперь…

— Ну, когда заговорите… Или прямо к коменданту пойди. Очень уж мне хочется.

И встал Антоша. И от окна к двери забегал, серьезно-умоляюще на старшего брата взглядывая.

А первый студент ему лукаво-важно:

— Ну, чего болтаешь? Адвокатской нашей науки совсем не разумеешь. Теперь-то уж во всяком разе обождать надо, пока содом здешний из-за Вити не угомонится. Мaman-то что скажет? «Стало быть, вы, разбойники, про Виктора знаете, что не вернется он! Стало быть, вы с ним заодно были! А Виктор всегда был хороший мальчик, и это ты его, Яков, смутил». Ну, уж нет! Сам проси. Но, конечно, и тебе не советую.

— Ах, черт! Ведь правда.

И любовно на брата поглядел. На первого студента.

— Так-то, Антоша. Выждать тебе придется. А что? Или Костя мешает?

— Все мешают. И так как-то. Не комната вовсе.