Проклятый род

И принес старик, гондольер отставной. И вино принес, и стаканы.

— Lido?[10]

— No!

И растолковал Zanetti, к тому часу чуть загрустивший, куда сначала везти.

Скоро с Лагуны в узкий канал, в тихий вошла змея-птица-рыба черная, немая. И холодком повеяло. И узнав, что вот он, Ponte dei Sospiri[11] над головами, забормотал Степа Герасимов восторженное русское что-то, несмеющимися надеждами упитанное.

Но не было собеседников. И скоро сидел — глазами пил камни старины, молчащий среди молчащих. И тих был узкий канал.

И все испугались, когда перед заворотом передний молчаливый и веслом бесшумный прокричал возглас, предупреждающий встречную тихую, чуждо-враждебную.

И тогда первый стакан налил-выпил Виктор. И когда те трое поставили к кожей обитому борту свои стаканы, Виктор лил уже пятый. Но велика фьяска.

И тихие каналы. И дома старые. И веселый бог в лазурном. И выходили Виктора встречать на ступени, в воде тонущие, красавицы женщины. И одеты были в белое. И руками говорили:

— Сюда.

Но мимо гондола.

Не потому ли то, что все они не те, не похожи на…

И не думал Виктор об имени своей сестры. И боялся с каждой минутой больше опять вспомнить, ее создать, ее живую, ее ту. Вопросов-сказок-грез было довольно. Имени боялся. Знал уже страхи невозможные. Знал уже праздники безумия.

И сходили к дверям домов своих венецианские жены, венецианские девы, чтоб ожидать прибытия этой черной длинной, на которой с Малой свитою плывет он. И отвергал призраков нелюбимых. И ждал ее.

И так сердился, так молча сердился, когда слышал случайное слово Юлии.

— Молчите. Это мертвые слова.

И пил. И вглядывался в белых женщин, выходивших встречать победителя.

И дергался лицом, и кусал стакан, когда в предвечернем канале вдруг погасли все белые женщины ожидающие. И упорством новых вызывал. И выходили. И у атласных белых платьев их, мило коробящихся, шептала вода каналов.

И кричал гондольерам:

— Subito! Subito![12]

И мчались потом тихие. И вволю глядел на Юлию Степа. Она же в никуда. Околдовала сказка каналов. И другое что-то виделось, родное, печальное, влюбленное. Красиво, но не могла надолго быть в стенах. Никогда. Сердилась на Виктора. Что-то нехорошее делал он с нею.

«Нарочно много пьет. Огорчает. Важничает».

Показалось Виктору, что увидел он ту, настоящую. Удержали на краю гондолы. Те привычные двое не пошатнулись. Один впереди, другой на корме стоит.

— Ладно… Посмотри, Степа, какие уключины. Ну, разве мог ты догадаться, что такие уключины где-нибудь существуют?

— Да…

— Уйди. Уйди. Я любить хочу. Ну, налей, все равно. Лучше бы я налил. Или она. Но любит, любит… Убирайтесь! Один хочу.

Черная, тихая плыла. В молчании влюбленно-далеком затих Виктор. И тихи были слова спутников; редкие, то нужные кому-то, то ненужные слова.

Явный вечер подошел.

— Второй раз мы мимо этого дома плывем.

— А хоть бы и третий.

— В гостиницу пора.

— В какую?

И засмеялся явно голос.

Но гондольеры нашли ту гостиницу, где уже чемоданы путников ожидали их.

— К черту. Не хочу. Выше мне.

— Что выше?

— В мансарду пусть ведут.

— А если у них нет мансард?..

— Найдется. С канала видел.

Одна комната свободная нашлась под крышей. Две другие этажом ниже. Одна для Юлии. А Степа Герасимов уж не в первый раз в одной комнате с Zanetti должен спать. Подчас ссорятся, но умеют засыпать.

Виктор еще в комнату свою мансардную не идет. Здесь с товарищами. Дверь смежных комнат открыли. Вещи разбирают, голосами веселыми вечер торжественный надводный приветствуют. Принес слуга ужин.

— Так вы здесь заказали? Предатели.

— А почему бы не здесь?

— Там вон музыка где-то… Музыка… Ну, да ладно. Эй ты, счастливый венецианец! Prego Chianti.

Сидели. Ели, в распахнутую дверь балконную глядя улыбчиво. Узкий балкончик над Набережною Рабов повис.

— Может ли быть такой город?..

— Страшный это город.

То Виктор.

— Почему страшный? Нет. Он ласковый. Праздничный.

— Страшный. Ведь, по чести говоря, все города Земли могли бы быть прекрасны, как этот. Ну, не каналы, что-нибудь другое. Могли бы быть прекрасны. Должны бы быть прекрасны. А где прекрасные города? До сегодня не видел. Ну, Флоренция…

— А Рим?

— Что Рим? Рим огорчает. Рим — насмешка. Рим — музей. Среди новой жизни там полицией оберегаемые развалины, этой новой жизни ненужные. Десятки улиц там на все столичные улицы Европы похожи. От храмов по десятку колонн осталось. И так очевидно, что жизнь ушла. И глазом не узнаешь, какая жизнь шла там. Та жизнь, вчерашняя. В Риме нам книжная премудрость помогает. И сами мы себя обманываем. В Риме хорошо. Но в Риме много Римов. За неделю я там во всех эпохах живу. Только захоти. А здесь все цельное. Если не считать безобразных одежд современных мужчин, я здесь одно только уродство вижу. Вон они свистят, пузатые мерзавцы…

Рукой указал на бегущие по Большому Каналу пароходики, на огни их желтые.