Проклятый род. Часть III. На путях смерти.

- Не ну вас, и наука совсем не моя-с. А в таком случае супруга ваша Антонина Сергеевна, тоже бесстыжая была...

- Что-о?

- А то, что была же она когда-нибудь девицей, можно полагать. А по-вашему так выходит, что раз девица грехопала, так она и бесстыжая.

- Не грехопала она. А вы жулик. Законный брак...

Отпустил бороду свою Курицын. Обоих их развел властно, за рукава оттянув.

- Тише вы. Сюда оне идут. У крыльца уж. Не видите? Иван Карпыч, вы-то хоть бросьте.

Курицын знал, что конторщики хотят хоть загрызть друг друга. И знал из-за чего. Знал, что и одному в конторе дел часа на три. А хозяин сказал:

- К осени сократить штат.

И Курицын, на каждого взглянув строго, отошел.

А поп молчал. Пальцами рук красных шевелил и моргал часто.

Когда вошли Паша и Олечка, все те четверо сказали:

- Здравствуйте.

А Иван Карпыч прошептал потом еще тихо-тихо:

- Здравствуйте, девочки! Здравствуйте, проституточки...

И захихикал. Хихиканье услышали, а слов его никто.

- Здравствуйте. Вот она уходит, расчет просит. И паспорт ей пожалуйте.

Паша на Олечку указала. Сама чинная, спокойная. И больше взглядом указала, чем рукою.

- Как же это, Олечка? Что так? Или у нас плохо?

И Курицын близко-близко к девушке подошел-подкрался, бороду длинную в кулак зажав и вперед выставив.

- Не то совсем. И вы, Пашенька, напрасно это! Не пачпорт...

- Как же, Олечка! Сами сейчас говорили... Уйду, мол.

- Ну да, и уйду, коли такие страхи-ужасы... Как я вам сказала? Пойдем, говорю, Пашенька, в контору, про то скажем. А вы, Пашенька, и говорите: пойдем, Олечка, в контору.

- Ах, женский пол! Вы бы толком. Лучше уж вы, Пашенька, расскажите. Суразнее выйдет.

И Курицын острие бороды своей на Пашеньку уставил, в грудь ее пышную.

- Да я что. Это вот она домовых боится, Олечка...

- И не домовых вовсе...

- Ну, привидений, что ли...

- А вы, Пашенька, нешто не боитесь? Сами же вы...

- И ни чуточки даже не боюсь, потому что ни в какую такую нечистую силу не верю.

- А кто же там слова разные говорит?

- Барин говорит. Волен он в своем дому разговаривать.

- Знаю, что барин. А с кем же барин разговаривал?

- А, может, ни с кем. Может, сам с собой. Господа как? Возьмут книжку и на разные голоса читают. Это только необразованность ваша, Олечка...

- А я в щелку смотрела, как барин оттуда вышли. У окна ноги чьи-то видать.

- А может, то картина? Не пойму только, к чему к господам в щелку заглядывать.

- Да не было его там, барина-то. А тот сидит. И вовсе не картина. Так вот окошко, а тут вот он...

Курицын выпустил бороду и криком почти:

- Да где?

- На антресолях.

А Пашенька спокойно сказала:

- Про мастерскую разговор. Мало ли что в мастерской у барина может быть. Что за страхи... Не понимаю.

И пожала круглыми своими плечами. А Олечка:

- Нет, голос слышала. А дверь на замке всегда. И ходит кто-то... И будто плачет... ночью...

И Олечка внезапно рукавом широким белым лицо закрыла, отворотилась к окну. А Пашенька, взглянув нечаянно в глаза кругло-испуганные отца Философа, усмехнулась чуть и раздумчиво пошла к двери.

Из молчания минутного голос Олечки задыхающийся:

- Да что уж! Право, уйду. Жуть на сердце. Покою лишилась.

В комнату лица не оборачивала, через двор пустой глядела на многие окна большого дома, на сине-темные. Под легким платьицем белым дрожала спина. Глядела-впивалась, шептала уже невнятное. Те, в комнате, молчали. Вдруг обернулась. К столу подошла, ни на кого не глядя, глядя в зелень сукна:

- Пожалуйте пачпорт.

Глаза строги были под тонкими бровями.

- Выдайте, Иван Карпыч.

То Курицын.

Взор подняла. Оглядела разом всех. Усмешки почудились жгучие. Голосом громким, чуть визгливым:

- Знаю, какая слава про меня. Только враки это все, сплетни. Пашке зазор свой одной-то нести не охота...

- А ты, Ольга, потише. Вот паспорт. А вот здесь распишись. И нишкни. Так-то. Всех ваших глупостей не переслушаешь.

XIX

Ночь грозовая была. Зажег Виктор свечи в люстрах, зажег свечи в стенных бра, засветил настольные лампы. Второй этаж лазаревского старого дома и торжественно-праздничен, и беззвучно мертв. Огни, цветы. И заперты входные двери, и заперты двери, ведущие в нижний этаж и наверх. В синем фраке суконном старого покроя, с обшлагами на рукавах и с воротом, высоко встающим вкруг шеи, Виктор Макарыч один на празднике своем. И со двора не видно огней. Толсты, плотны занавеси.

За час не знал, что осветит дом свой в ночи. Не знал, что гостей тихих позовет на праздник.

В мастерской примерял синий фрак. Вчера лишь из Москвы прислали. Заказывал для своей картины.

- Что, Антон милый? Хорош фрак? На бал бы сейчас, а?

Радостен был. Тихо-радостен и мирен. В зеркало заглядывая, мимо воскового недвижного ходил, оправляя кружева рукавчиков. Насвистывал подчас про пастушка, миленького дружка. И улыбался юно, как много дней уж.

- Эх, Антон! Жить бы тебе да жить. Смотри, фрак какой. И тебе бы в таком. Гостей созвал бы. Бал. Не хочешь? А я хочу.

То думал молча, то громко говорил с восковым братом, на того изредка лишь взглядывая мгновенно.